Липяги
Шрифт:
К вечеру на задах появились какие-то жердочки, и на жердочках полощется свежевыстиранное бельишко.
Женские руки в дом пришли. Значит, дом обжит по всем правилам.
— Теперь и новой своей Бирдючихе рай-каравай строить будет, — шептались бабы. — Одной оставил именье. Другой почище отгрохает.
— А что ж ему, он кузнец. Сам, руками своими, деньгу кует.
И верно, только перебрался Бирдюк, сразу же огородил перед домом палисад; понасажал рябины, клена, сирени. До самых заморозков хлопотал да прихорашивал новые свои хоромы. Осенью темнеет рано. А он придет с работы и все копошится возле дома в темноте.
Казалось,
Колхоз приобрел технику у МТС. Свезли все машины к кузне, понаставили их у самого пруда. Ни навеса, ни мастерской. Всю зиму работать приходилось на стуже. Председатель подбадривал ремонтников: мол, так и так, зиму потерпите, а там за лето такую мастерскую отгрохаем — не хуже дворца! Говорил председатель, а сам отводил в сторону глаза. Спешил перевести беседу на другое. То попросит скоренько отковать навесы для нового телятника, то поторопит с установкой автопоилок в четырехрядном коровнике — разве мало в большом хозяйстве дел для механизаторов!
Бирдюк соглашался и делал все, что мог.
На отчетном собрании Иван Степанович хвалил механизаторов, особенно Бирдюка. А когда зашел разговор о планах строительства на будущий год, то председатель развел руками: денег на мастерскую нет.
Обычно на собраниях Бирдюк отмалчивался. А тут его, видно, растеребило. Он поднялся со скамьи, прошел к столу, за которым сидел президиум. Снял шапку, повертел ее в руках. Мешает. Не долго думая, положил свой прокопченный во всех дымах треух на стол рядом с новеньким председательским картузом. Эка головища у него! Словно Мамаев курган, высилась Бирдюкова шапка на столе. Он начал уже говорить, но теперь мешали руки. Он засунул было их в карманы ватника, но тут же вынул обратно — неубедительно так выходит. Кашлянул, потрогал усы.
— Э-э…
Все заулыбались. Оно понятно: кузнецу легче работать руками, чем языком. Другие наоборот: говорить для них потребность, чуть ли не профессия; руки у них существуют только для жестикуляции во время разговора. А для кузнеца лучше бы их не было в это время, этих тяжелых, заскорузлых рук!
— Э-э… Денег на мастерскую нет?! Не надо. Подождем. Механизаторы привычны на холоду работать, — заговорил Бирдюк. Правая рука его сначала задвигалась чуть-чуть. Затем, по мере того как он расходился, махал ею все быстрее, все энергичнее. Наконец Бирдюк так размахался, будто стучал молотом по наковальне. — Хуже другое — живем как скот! — Раз, рука со всего маху вниз. Да какая рука — ручища! Пальцы на ней, как сошники у культиватора. Если бы кто-нибудь взялся соскоблить с этих пальцев въевшийся уголь, то, ей-богу, наскреб бы целый пуд антрацита. — Избы наши, посмотрите на них: стояли еще до нашествия татар. Земляной пол. Хорошо, свет со станции провели. А то ведь оконца с божницу. Тут и дети, тут и ягнята тебе. На все Липяги один колодец. А мы про коммунизм речи ведем…
Снова стук. Но теперь уже стучал председатель; стучал вежливо так, карандашиком по графину с водой.
— Не по существу вопроса говоришь, Яков Никитич!
Кузнец повернулся всем туловищем к столу президиума, растерянно заморгал глазами: как же это так, первый раз в жизни заговорил перед людьми — и не по существу?!
— Пусть говорит! — закричали бабы. — Правильно говорит!
— Коровам все удобства: тепло, к каждой морде автопоилку приставили — пей сколько хошь. Лишь молоко давай, — продолжал Бирдюк. — А человек, та же доярка, за версту на себе ведра с водой таскает.
— Ты поди своей молодой крале опять крантик на кухню проведешь! — крикнула с места Таня Виляла.
— У нас не очень-то скоро проведешь. Колодцы-то двадцать сажен глубины.
Бирдюк улыбнулся.
— Проводил, было время! — с усмешкой отозвался он. — А теперь все, баста! Думал, можно сделать коммунизм и для одного себя. Теперь понял: для сынов, для всех жизнь-то! Если не мы, так хоть дети будут жить как положено.
Бабы после этих слов Бирдюка зашумели; мужики принялись за самокрутки. Минуты две молчали. Но вот кто-то заговорил, будто про себя; ему возразил другой — и…
Кто знаком хоть немного с характером наших липяговских мужиков, тот, наверное, отметил в каждом из них одну очень важную черту: любят они посудачить, особенно когда соберутся вместе. Ну и тут, после слов Бирдюка, как начали, как начали! У каждого свое мнение, свой проект. Один предлагает снова колодцы рыть, другой толкует о водопроводе. А дядя Авданя, мой крестный, тот где-то в газетах вычитал про болгар, о том, как они по-новому, по плану, перестраивают свои села, и давай восхвалять болгар. Надо, говорит, делегацию послать в Болгарию за опытом.
Председатель возражал. Для перестройки деревни нужны миллионы, а где их взять?
Мужики стали предложения всякие вносить, откуда денег можно раздобыть. Иван Степанович только усмехался. «Сначала надо продуктивность животноводства поднять, — говорил он, — а потом уж о быте думать».
Мужики не соглашались. Распалились так, что до полуночи уняться не могли. Охрипли все, но так ни до чего и не дотолковались.
Ясно было, что перестройка села — это пока что утопия, как сказал председатель. Труб для устройства сельского водопровода нет; строительных материалов нет; денег тоже, кстати, нет.
«Выходит, я говорил не дело? — думал Бирдюк, возвращаясь с собрания домой. — Пусть. Но разве это дело — жить так?»
Домой он пришел поздно. Настольная лампа была накрыта платком. Бирдюк приподнял край платка и посмотрел на спящих детей. Двое — постарше — спали на одной кровати. Меньшой в качалке: жена прилегла на лавке, подложив под голову телогрейку, видимо, ждала-ждала, да и заснула.
«Эка, моя коммуна!» — радостно подумал Бирдюк. Боясь потревожить спящих, он снова прикрыл лампу. Хотелось есть. Он пошарил руками по плите. С краю, прикрытая тарелкой, стояла сковорода. Заглянул — картошка с салом. Разогревать не хотелось. Он вымыл руки, взял с плиты сковороду и, присев к кухонному столу, принялся с аппетитом уплетать холодную картошку.
За ужином все думал о словах председателя.
«Почему «не по существу»? Я ведь правду говорил. Лучше будут жить колхозники — лучше будут работать. Денег нет. Не достать труб. Это иное дело…»
Он пожалел, что не разогрел картофель. Свиное сало застыло, хлеб был жесткий. Жевать надоело.
Бирдюк отставил сковороду, задумался. «Сколько мне стоил этот новый дом?» — подумал он. Посчитал, прикинул. Выходило, тысяч двадцать. Это без найма строителей, с помочью. А с наймом и все тридцать. Значит, если колхозу каждый год строить по десятку таких домов для колхозников, надо затрачивать ежегодно по полмиллиону. Да, председатель прав. Не под силу это колхозу! Прорех и без того много. Свиньи, считай, под открытым небом. Тракторы взяты в рассрочку. Н-да! Оно так. «Но, однако же, сколько может жить в этаких избах наш мужик? — рассуждал кузнец. — Избенки стареют, разваливаются. Война! Не до того было… «Не по существу!» Этак-то проще всего отмахнуться! А ты, Иван Степанович, лучше пораскинул бы умом, нельзя ли все-таки выкроить полмиллиончика…» Кузнец усмехнулся: «Полмиллиончика мало. Только начнешь — узнают в районе. Смету, скажут, дай, план. На одни чертежики сотня тысяч уйдет».