Лирика
Шрифт:
Что брег морской – прибоя праздный шум.
И как мои не утомились ноги
Разыскивать следы любимых ног,
За грезою скитаясь без дороги?
И как для вас я столько рифм сберег?
Которые затем порой не строги,
Что был Амур к поэту слишком строг.
Язвительны прекрасных глаз лучи,
Пронзенному нет помощи целебной
Ни за морем, ни в силе трав волшебной
Болящему
Кто скажет мне: "Довольно, замолчи!
Все об одной поет твой гимн хвалебный!"
Пусть не меня винит, – их зной враждебный,
Что иссушил другой любви ключи.
Творите вы, глаза, непобедимым
Оружие, что точит мой тиран,
И стонут все под игом нестерпимым.
Уж в пепл истлел пожар сердечных ран,
Что ж день и ночь лучом неотвратимым
Вы жжете грудь? И петь вас – я ж избран
Амур, прибегнув к льстивому обману,
Меня в темницу древнюю завлек
И ключ доверил, заперев замок,
Моей врагине, моему тирану.
Коварному осуществиться плану
Я сам по легковерию помог.
Бежать! – но к горлу подступил комок,
Хочу воспрять – и страшно, что воспряну.
И вот гремлю обрывками цепей,
В глазах потухших можно без запинки
Трагедию прочесть души моей.
Ты скажешь, не увидев ни кровинки
В моем лице: "Он мертвеца бледней
Хоть нынче по нему справляй поминки!"
Меж созданных великим Поликлетом
И гениями всех минувших лет
Меж лиц прекрасных не было и нет
Сравнимых с ним, стократно мной воспетым,
Но мой Симоне был в раю – он светом
Иных небес подвигнут и согрет,
Иной страны, где та пришла на свет,
Чей образ обессмертил он портретом.
Нам этот лик прекрасный говорит,
Что на земле – небес она жилица,
Тех лучших мест, где плотью дух не скрыт,
И что такой портрет не мог родиться,
Когда художник с неземных орбит
Сошел сюда – на смертных жен дивиться.
Когда, восторгом движимый моим,
Симоне замышлял свое творенье,
О если б он, в высоком устремленье,
Дал голос ей и дух чертам живым.
Я гнал бы грусть, приглядываясь к ним,
Что любо всем, того я ждал в волненье,
Хотя дарит она успокоенье
И благостна, как божий херувим.
Беседой с ней я часто ободрен
И взором неизменно благосклонным.
Но все без слов… А на заре времен
Богов благословлял Пигмалион.
Хоть раз бы с ней блаженствовать, как он
Блаженствовал с кумиром оживленным.
Когда любви четырнадцатый год
В конце таким же, как вначале, будет,
Не облегчит никто моих невзгод,
Никто горячей страсти не остудит.
Амур вздохнуть свободно не дает
И мысли к одному предмету нудит,
Я изнемог: мой бедный взгляд влечет
Все время та, что скорбь во мне лишь будит.
Я потому и таю с каждым днем,
Чего не видит посторонний взор,
Но не ее, что шлет за мукой муку.
Я дотянул с трудом до этих пор;
Когда конец – не ведаю о том,
Но с жизнью чую близкую разлуку.
Устав под старым бременем вины
И тягостной привычки, средь дороги
Боюсь упасть, боюсь, откажут ноги
И попаду я в лапы сатаны.
Бог низошел мне в помощь с вышины,
И милостив был лик, дотоле строгий,
Но он вознесся в горние чертоги,
И там его черты мне не видны.
А на земле гремит глагол доныне:
"Вот правый путь для страждущих в пустыне,
Презрев земное, обратись ко мне!"
Какая милость и любовь какая
Мне даст крыла, чтоб, землю покидая,
Я вечный мир обрел в иной стране?
Моей любви усталость не грозила
И не грозит, хотя на мне самом
Все больше с каждым сказывалась днем
И на душе от вечных слез уныло.
Но не хочу, чтоб надо мною было
Начертано на камне гробовом,
Мадонна, ваше имя – весть о том,
Какое зло мой век укоротило.
И если торжества исполнить вас
Любовь, не знающая пытки, может,
О милости прошу в который раз.
А если вам другой исход предложит
Презренье ваше, что же – в добрый час:
Освободиться мне Амур поможет.
Пока седыми сплошь виски не станут,
Покуда не возьмут свое года,
Я беззащитен всякий раз, когда
Я вижу лук Любви, что вновь натянут.
Но вряд ли беды новые нагрянут
Страшнее, чем привычная беда:
Царапины не причинят вреда,
А сердце больше стрелы не достанут.
Уже и слезы не бегут из глаз,
Хоть им туда, как прежде, ведом путь,
И пренебречь они вольны запретом;