Лирика
Шрифт:
Мне бог любви коварный плен кует:
Ни узник я, ни вольный. Жду – убьет;
Но медлит он, – и вновь надежде внемлю.
Я зряч – без глаз; без языка – кричу.
Зову конец – и вновь молю: "Пощада!"
Кляну себя – и все же дни влачу.
Мой плач – мой смех. Ни жизни мне не надо,
Ни гибели. Я мук своих – хочу…
И вот за пыл сердечный мой награда!
Что ж,
Небесного огня не навлекла!
Ты бедностью былой пренебрегла,
Ты богатеешь – а другому худо.
Вся мерзость на земле идет отсюда,
Весь мир опутан щупальцами зла,
Ты ставишь роскошь во главу угла,
Презренная раба вина и блуда.
Здесь старики и девы Сатане
Обязаны, резвясь, игривым ладом,
Огнем и зеркалами на Стене.
А ведь тебя секло дождем и градом,
Раздетую, босую на стерне.
Теперь ты Бога оскорбляешь смрадом.
В мех скряга Вавилон так вбил громаду
Зол, мерзких преступлений и порока,
Что лопнул он; богов стал чтить высоко:
Венеру с Вакхом, Зевса и Палладу.
Жду правых дел, – нет сил, нет с мукой сладу:
Вот нового султана видит око,
Придет и оснует (дождусь ли срока?)
Един престол и даст его Багдаду.
Кумиров здесь осколки в прах сметутся,
Чертогов тех, что небесам грозили,
Вельможи алчные огнем пожрутся.
А души те, что с доблестью дружили,
Наследят мир; тогда узрим – вернутся
Век золотой, деяний древних были.
Исток страданий, ярости притон,
Храм ересей, начетчик кривосудам,
Плач, вопль и стон вздымаешь гулом, гудом,
Весь – ложь и зло; был Рим, стал Вавилон.
Тюрьма, обманов кузня, где закон:
Плодясь, зло пухнет, мрет добро под спудом,
Ад для живых; великим будет чудом,
Христом самим коль будешь пощажен.
Построен в чистой бедности убогой,
Рог на своих строителей вздымаешь
Бесстыдной девкой; в чем же твой расчет?
Или в разврате? Или в силе многой
Богатств приблудных? Константина ль чаешь?
Тебя спасет бедняк – его народ.
Когда желанье расправляет крылья,
Которым к вам я, о друзья, влеком,
Отвлечь Фортуна рада пустяком
И делает напрасными усилья.
Но сердце, хоть от вас за много миль я,
Летит туда, где море языком
Вдается в дол, где солнечно кругом.
Я слез моих не удержал обилья.
Позавчера опять расставшись с ним:
Оно – свободно, я же – под конвоем,
В Египет – я, оно – в Ерусалим.
И расставанье тяжело обоям:
Давно мы убедились, что двоим
Нам наслаждаться не дано покоем.
Амур, что правит мыслями и снами
И в сердце пребывает, как в столице,
Готов и на чело мое пробиться,
И стать во всеоружье над бровями.
Но та, что буйно вспыхнувшее пламя
Терпеньем и стыдом унять стремится,
Чей разум – неприступная граница,
За нашу дерзость недовольна нами.
И вот Амур показывает спину,
Надежду потеряв, бежит, горюя,
Чтоб затвориться в оболочке тесной.
И я ли повелителя покину?
И час последний с ним не разделю я?
Ах, умереть, любя, – конец чудесный!
Как в чей-то глаз, прервав игривый лёт,
На блеск влетает бабочка шальная
И падает, уже полуживая,
А человек сердито веки трет,
Так взор прекрасный в плен меня берет,
И в нем такая нежность роковая,
Что, разум и рассудок забывая,
Их слушаться Любовь перестает.
Я знаю сам, что презираем ею,
Что буду солнцем этих глаз убит,
Но с давней болью сладить не умею.
Так сладостно Любовь меня слепит,
Что о чужих обидах сожалею,
Но сам же в смерть бегу от всех обид.
Призыв Амура верно вами понят,
И, слушая любви волшебный глас,
Я так пылаю страстью каждый раз,
Что пламень мой любую душу тронет.
Я чувствую – в блаженстве сердце тонет,
Я снова оторвать не в силах глаз
От госпожи, что так добра сейчас,
И страшно мне, что грезу вздох прогонит.
Сбывается, сбылась моя мечта,
Смотрю – движенье кудри разметало,
Любимая навстречу мне спешит.
Но что со мной? Восторг сковал уста,
Я столько ждал – и вот стою устало,
Своим молчанием перед ней убит.
И солнце при безоблачной погоде
Не так прекрасно (я к нему привык!),
И радуга, другая что ни миг,
Не так светла на чистом небосводе,
Как в день, что положил предел свободе,
Был светел и прекрасен милый лик,
Перед которым беден мой язык,
Не зная слов достойных в обиходе.