Листки из дневника. Проза. Письма

Времена, в которые укладывается земное бытие Анны Ахматовой (1889–1966), и те времена, в которые простираются координаты ее поэзии, разительно несоизмеримы. Первые составляют немногим более семи с половиной десятилетий, а последние уходят корнями в толщу необозримого прошлого – от воспетых ею библейских героинь – Рахили, жены Лота, Мелхолы – до времен великого князя Московского Дмитрия Донского, боярыни Морозовой и легендарных

Эти «новые племена» сегодня могут, если захотят, узнать об Анне Ахматовой и ее временах намного больше, нежели ее современники, граждане «этой страны», ныне более не существующей, впервые услышавшие само имя Ахматовой из пресловутого доклада «товарища Жданова», про которого еще напишут в будущих учебниках истории: «партийный деятель эпохи Анны Ахматовой». Но в то время (40-е и 50-е годы XX века), когда Ахматова с мукой душевной говорила друзьям как о главном несчастии ее жизни о том, что ее «не знают», миллионы советских школьников не просто знали, а обязаны были знать стихи Ахматовой, процитированные в докладе «товарища Ж», потому что этот доклад входил в экзаменационные билеты для всех выпускников советских школ. Так и мое знакомство с Ахматовой началось с этих трех строк, брезгливо отстраняющих все то, что было в докладе перед ними и после них:

Я и сейчас ощущаю тот «солнечный удар» от этих волшебных строк, так непохожих на все звучащее вокруг, полученный мной в 1962 году, когда мне было 14 лет. Как я счастлив, что моя встреча с ахматовской поэзией началась именно с этих строк! А вскоре наша классная руководительница, учитель математики Надежда Михайловна Сочнева, узнав о моей безнадежной страсти, подарила мне маленький томик в зеленой обложке, (потом я узнал, что сама Ахматова называла его «лягушкой»), изданный в 1961 году. Это было пятьдесят пять лет назад. А в двадцать с небольшим, работая в архиве Ахматовой, я находил немало писем от советских школьников, разглядевших жемчуга ее поэзии в том же мутном источнике, что и я.

Времена Анны Ахматовой явственно распределяются на три эпохи. В символике ее поэтической биографии были числа, имеющие сакральное, судьбоносное значение: тройка, пятерка, семерка. Обратим особое внимание на число «три». Оно действенно присутствует как в стихах, так и в судьбе («Три раза пытать приходила…», «Три осени»; «Поэма без героя», спутница ее жизни, состоит из трех частей, незаконченная трагедия «Энума элиш» – из трех действий). А одна из самых глубоких по смыслу элегий начинается строкой «Есть три эпохи у воспоминаний». И действительно, если обратить внимание на хронологию судьбы поэта, получается трехчастная композиция, состоящая из блистательного пролога (1912–1922), глубоко трагической центральной части (собственно Судьбы) – (1923–1955) и не менее блистательного эпилога, «победы над судьбой», по слову самой Ахматовой. Эпилог охватывает последнее десятилетие ее жизни (1956–1966).

Центральная часть, в свою очередь, делится на три акта. Первый и третий так же зеркальны и симметричны по отношению друг к другу, как пролог и эпилог. Наконец, взятые вместе, вехи судьбы поэта составляют пять действий («Cuinqe»), пять времен года и вызывают в памяти ее стихотворение, в котором дается как бы ключ к разгадке всей судьбы:

Любовь как «творческий метод проникновения в человека» (по определению Н. В. Недоброво) всегда была для Ахматовой мерою всех вещей и, следовательно, «последней свободой».

Рассмотрим времена Ахматовой в их зеркальных соотношениях. В 60-е годы, работая над книгой автобиографической прозы «Мои полвека», Ахматова так оценила время своих «начал» в очерке «1910-е годы»: «Кто-то недавно сказал при мне: «10-е годы – самое бесцветное время». Так, вероятно, надо теперь говорить, но я все же ответила: «Кроме всего прочего, это время Стравинского и Блока, Анны Павловой и Скрябина, Ростовцева и Шаляпина, Мейерхольда и Дягилева». Она не назвала в этом перечне имен своего, но с полным основанием можно добавить: «и время Анны Ахматовой». За эти первые десять лет ею было выпущено пять поэтических книг, читательский успех которых позволил даже марксистскому критику Н. Осинскому на страницах «Правды» назвать в 1922 году Анну Ахматову «лучшим русским поэтом после смерти Александра Блока» [4] . В течение всего этого десятилетия Ахматова окружена несметной толпой почитателей и поклонников: ей посвящают стихи Блок и Мандельштам, Сологуб и Кузмин, ее портреты пишут Модильяни и Альтман, Петров-Водкин и Анненков. Музыку к ее стихам сочиняют Сергей Прокофьев и Артур Лурье. Она совершает две поездки за границу, и впечатление от итальянской живописи остается в ее творческой памяти на всю жизнь. Она становится козырной дамой акмеизма – специфически русской поэтической школы, вернувшейся на стезю пушкинской ясности, точности и сообразности смысла и слога в стихах.

Последнее десятилетие ахматовской поэтической биографии так же зеркально по отношению к первому, как осень зеркальна по отношению к весне. Ее «плодоносная осень» пришлась на то время, которое принято называть «хрущевской оттепелью». Это время Эренбурга и Солженицына, Шостаковича и Юдиной, Пастернака и Ахматовой. Она снова становится культовой фигурой, знаковым символом эпохи. За эти десять лет, обремененных тяжелыми болезнями, размолвками и разлукой с единственным сыном (что было, несомненно, ее главной бедой и горем), Анна Андреевна приобретает не громкие звания и награды, а прочную и все растущую любовь читателей. Об этом говорят тысячи благодарных читательских писем в архиве поэта. Она возвращается из «догутенберговской» эпохи: одна за другой выходят книги ее стихов и переводов; за рубежом печатаются на разных языках «Поэма без героя» и «Реквием», гуляющие по России во множестве списков. Анна Ахматова снова, как и в годы молодости, окружена толпами почитателей и поклонниц, и «волшебный круг» их все ширится, включая и многочисленных иностранных посетителей. (Фрост, Стейнбек, Белль, Мигель Отеро де Сильва). Имя Ахматовой появляется в списке кандидатов на Нобелевскую премию, однако вместо «Нобелевки» она получает менее престижную, но почетную премию «Этна-Таормина». Как бы повторяя путешествия молодости, она вновь проезжает на поезде сквозь всю Италию, останавливается на несколько дней в Париже и, наконец, получает в Оксфорде мантию почетного доктора литературы. Эти поездки были для нее окрашены радостью международной славы и горечью встреч с героями ее судьбы и – поэзии. (Борис Анреп, граф В. П. Зубов, Саломея Андроникова, сэр Исайя Берлин). Об этих днях и об этих встречах лучше не сказать, чем написала она сама в стихах, обращенных к Борису Пастернаку:

Ахматова, как и всякий православный человек, думала о смерти все время, но, похоже, эта мысль только подстегивала ее творческую энергию. Ее рабочие тетради, ставшие достоянием читателей сравнительно недавно [5] показывают, как росли ее замыслы, как мужала и набирала силу ее проза, составившая бы единственную в своем роде книгу, проживи Ахматова еще несколько лет. Но все было отмерено свыше: 5 марта 1966 года сбылось ее старинное предсказание, сделанное на пороге весны 1911-го:

В 1922 году Анна Ахматова окончательно утвердилась в своем решении навсегда остаться в Советской России. Знала ли она о том, что ожидает ее? Если судить по стихотворению «Кое-как удалось разлучиться», посвященному уезжавшему за границу Артуру Лурье, то догадывалась:

Артур Лурье, бывший комиссар Музыкального отдела Наркомпроса, воспользовался служебной командировкой в Берлин, чтобы «оставить Россию навсегда». Анна Ахматова была в курсе замыслов своего друга и имела хорошую возможность уехать, но не воспользовалась ею. И даже 14 писем Артура со слезными мольбами о приезде к нему, не подействовали. Что ж, она упустила свой шанс? Да, она сознательно пошла на «крестную муку» и свершила свою Судьбу сама. Как я писал выше, драма ее Судьбы состоит из трех актов, причем первый и третий зеркально отражают друг друга, хотя «странные сближения», возникающие при этом, кажутся иногда почти фантасмагорическими. Первый акт вмещает 1923–1939 годы, третий – 1946–1955 годы. Главное, что позволяет сравнивать между собой эти жизненные этапы, – пресловутое ахматовское «молчание». Было ли оно добровольным, «протестным» или принудительным? Интрига в первом и в третьем актах развивалась на удивление сходным образом. Во время поездки в Москву в апреле 1924 года Ахматова прочитала на вечере журнала «Русский современник» свою «Новогоднюю балладу», где «хозяином» назван вовсе не Генеральный секретарь, а расстрелянный поэт Николай Гумилев.