Листки из вещевого мешка (Художественная публицистика)
Шрифт:
Родной дом, ландшафт, диалект...
Должно быть еще нечто, рождающее ощущение родины, чувство причастности, осознание собственной принадлежности к чему-либо. Я вспоминаю, например, одну стройку в Цюрихе, место профессиональной моей деятельности. Письменный стол тоже может быть таким местом, и все-таки это не одно и то же: письменный стол мог бы стоять и в Берлине. А все дело, как заверяет Дуден, в местности. Для меня это прежде всего был Цюрихский театр. Публичное место, в самом сердце Цюриха, и к тому же антифашистские взгляды. Репетиции в фойе, репетиции на сцене, и все это со счастливым ощущением политической общности, проявлявшейся буквально во всем, даже в работе комиссии административного совета, весьма квалифицированной, кстати сказать, комиссии. Даже тогда, когда у меня не было готовой или хотя бы задуманной собственной вещи, рождалось чувство сопричастности, принадлежности. И на репетициях других пьес, особенно на репетициях Фридриха Дюрренматта. Театр всегда был в Цюрихе первым, туда я отправлялся сразу, забросив только чемодан в гостиницу,
Но все еще чего-то не хватает.
Значительна литература, воспевающая тему родины, заранее примирившись с прошлым и настоящим своей страны. Но я лучше ощущаю родину, читая Роберта Вальзера *: жизнь в изгнании как кажущаяся идиллия, уменьшительные формы как проявление тайного отчаяния, великий соотечественник при попытке бегства в красоту. И конечно, Готфрид Келлер; вот только письма его и дневники дают мне больше понимания родины, нежели его Зельдвила, эта довольно коварная модель всеобщего примирения. Готхельф превращает меня в восторгающегося гостя Эмменской долины, гостя, но не исконного ее жителя. Песталоцци предлагает мне в качестве родины скорее свой революционный дух, нежели окружающий нас мир, - тут уж я вспоминаю Георга Бюхнера *, Толстого...
А может, все дело просто в друзьях?
Не следует, кстати, забывать и национальную кухню, вкусные и бесхитростные наши блюда, вино, уже после второго глотка поднимающее настроение, - постранствовав по всему свету, начинаешь особенно ценить такие вещи. А еще я совсем забыл про главный вокзал родного города, он ведь отличается от всех других вокзалов мира: сюда тебе не довелось прибывать впервые, отсюда ты впервые уехал...
РОДИНА:
где понятие это особенно обостряется, так это в Берлине, где город разделен на две части, на той и на другой стороне одинаковая погода и пока еще один язык; родина, остающаяся таковой, трудная родина и еще другая, какой она уже больше никогда не будет.
А с друзьями дело обстоит так: один стал парашютистом германского вермахта, один попал в плен к русским, один - к американцам, один, еще будучи учеником, записался в фольксштурм и сражался с фаустпатроном в руках, один воспитан был в Мекленбурге, и мы всегда ощущали это; американский мой друг был в Корее и теперь предпочитает помалкивать об этом - я понимаю их не хуже, чем друзей из Биля и Базеля, Золотурна и Цюриха, не хуже, но все-таки иначе. Те - просто друзья, эти - друзья и соотечественники, у нас схожий жизненный опыт, биографии наши легко сравнимы, и при всем различии наших характеров у нас, в конце концов, один и тот же Федеральный совет, единая история страны.
Значит, все-таки Швейцария как родина?
Потребность в родине несомненна, и, хотя я не могу четко, без оговорок, определить, какой смысл вкладываю в это понятие, я без заминки скажу: у меня есть родина, я не гражданин мира и я рад, что она у меня есть, - но смогу ли я подтвердить, что это - Швейцария?
Швейцария как территория.
Когда по прошествии нескольких лет возвращаешься из Рима, Тессин в сравнении с Италией кажется очень швейцарским, в районе озер это даже немного пугает; когда местные жители говорят Il nostro paese 1, звучит трогательно, ведь под этим они понимают не проданные склоны, но Швейцарию вообще; одинаковые фуражки у железнодорожников и одинаковый военный налог, Il nostro paese, и при этом здесь, в долинах, где "итальянскость" со временем утрачивается, естественно, понимают разницу между швейцарцами, говорящими по-немецки, и немцами, только вот разница не очень убеждает местных жителей, да и сам я, живущий ныне в Тессине, никогда не стал бы утверждать, что Тессин - моя родина, хотя там мне действительно очень хорошо.
Должно ли быть на родине непременно хорошо?
Несомненно и то, что родина накладывает на каждого свой отпечаток, это, быть может, особенно заметно у писателей и видно черным по белому на каждой странице. Попробую собрать воедино все, что создала моя фантазия: Бин во время своей поездки в Пекин, Штиллер, пытающийся в Цюрихе уйти от самого себя, Homo Фабер, теряющий себя, поскольку он ни к чему не принадлежит, исконный наш господин Бидерман и так далее - излишне уже предъявлять мой швейцарский паспорт. Андорра - это не Швейцария, просто общая модель страха, но это могла бы быть и Швейцария, точнее, страхи какого-нибудь швейцарца. Гантенбайн разыгрывает слепого, чтобы сделать для себя окружающий мир более сносным, граф Одерланд, образ предположительно из легенды, и, если судить по имени, легенды скандинавской, хватается за топор, ибо не может больше выносить пустое, застывшее общество, которое вынужден защищать в качестве адвоката, и, хотя мятеж такого рода имел место не у нас, а в 1968 году в Париже, французская пресса писала: "un reve helvetique 2" - таков национальный отпечаток.
1 Наша страна (um.).
2 Швейцарская мечта (фр.).
Родину не выбирают.
И все-таки я медлю провозгласить, что моя родина - Швейцария. Ведь каждый, произнося "Швейцария", представляет себе что-то свое. В нашей конституции не записано, у кого есть право определять, что по-швейцарски и что не по-швейцарски, - так у кого же: у федеральной адвокатуры? у завсегдатаев пивных? у совета высших учебных заведений? у финансовых воротил и их респектабельной прессы?
РОДИНА:
если родина является округом, где мы, будучи детьми, школьниками, получаем первые впечатления от окружающей среды, природной и социальной, если родина является краем, где мы благодаря неосознанному приспособлению (в юные годы нередко до полной потери себя) поддаемся иллюзии, будто здесь, в этих местах, мы не чужие, тогда родина - это проблема идентичности, дилемма между одиночеством там, где суждено было нам родиться, и потерей себя в силу приспособленчества. Последнее (у подавляющего большинства) требует внутренней компенсации. Чем меньше я в результате приспособления к окружающей среде понимаю, кто я есть на самом деле, тем чаще буду я повторять: я швейцарец, мы швейцарцы, тем больше будет у меня потребность казаться в глазах большинства настоящим швейцарцем. Идентификация себя с большинством, состоящим из тех, кто сумел приспособиться (своего рода компенсация за упущенную или утраченную под давлением окружающего общества идентичность), составляет обычно основу шовинизма. Шовинизм есть прямая противоположность самосознанию личности. Примитивным проявлением страха оказаться вдруг чужим в собственном мирке является враждебность к иностранцам, которую так охотно принимают за патриотизм - другое слово, пришедшее с недавних времен в упадок, его мы также предпочитаем употреблять в кавычках. И несправедливо. Патриотом (в данном случае без кавычек) следовало бы считать того, кто обрел собственную идентичность, кто вообще ее никогда не терял и кто, стало быть, признает народ, из которого он вышел, своим народом: скажем, Пабло Неруда, бунтарь, поэт, предлагающий своему народу иной язык, нежели язык повиновения, и потому возвращающий ему идентичность, торжественно вручающий свет самосознания, в любом случае это поистине революционная деятельность; зато масса приспособившихся не имеет родины, есть лишь государственное учреждение, осененное флагом, оно выдает себя за родину и подкрепляет это военной силой - не только в Чили.
Что же касается нашей страны:
похоже, что наше молодое поколение намного спокойнее, не то чтобы равнодушнее, но спокойнее. Швейцария, которая им открылась, - это Швейцария после второй мировой войны, а значит, они чувствуют себя менее зависимыми от нее, чем мы в течение долгих лет. Когда на нас накатывают воспоминания, они лишь пожимают плечами. Что дает им ощущение родины? Даже оставшись в своей стране, они живут с сознанием, что такие понятия, как федерализм, нейтралитет, независимость в эпоху господства межнациональных концернов, всего лишь иллюзия. Они видят, что от их страны не многое зависит; горлопаны времен "холодной войны" сделали свою карьеру: кто стал банкиром, кто подвизается на поприще культуры, а кто совмещает и то и другое. Что могло бы наделить наших молодых соотечественников ощущением родины, родины в политическом смысле, так это более конструктивный вклад нашей страны в европейскую политику. Увы, это пока не слишком заметно. А что, напротив, бросается в глаза, так это law and order 1, и во внешних проявлениях тоже: Швейцария, избравшая фигуру умолчания в интересах частноэкономических связей, в сравнении с другими малыми странами, такими, как Швеция или Дания, гораздо более сдержанна в проявлении собственного волеизъявления; понятно, подобное волеизъявление все равно не смогло бы изменить ход мировой истории, - и тем не менее оно сделало бы нашу нравственную сопричастность событиям в мире менее локальной, а это уже кое-что; с такой Швейцарией мы могли бы быть солидарны внутренне.
"Неуютность маленького государства" - это явно не то, уважаемый профессор Карл Шмид, что вызывает тревогу граждан Швейцарии, не скромные размеры нашего государства. Besoin de grandeur 2 отнюдь не относится к размерам страны; ностальгия - это нечто совсем другое. Сколь бы ни был привлекателен для иных тезис, будто неуютно в сегодняшней Швейцарии лишь психопатам, он отнюдь не доказывает еще социального здоровья нашей страны. Насколько родным является для нас государство (а это значит: в какой мере достойно оно защиты), всегда будет зависеть от того, в какой степени можем мы отождествлять себя с нашими государственными учреждениями, а также, что тоже немаловажно, с их действиями. Если же я все-таки отважусь связать свою наивную жажду родины с государственной принадлежностью, то есть сказать: Я ШВЕЙЦАРЕЦ (не просто обладатель швейцарского паспорта, не просто родившийся на швейцарской территории, но швейцарец по убеждению), тогда я уже в любом случае, произнося слово "родина", не смогу удовлетвориться одной только родной деревушкой и озером Грайфен, дворовыми липами и диалектом, даже Готфридом Келлером; тогда к ощущению родины примешается еще и стыд, стыд за швейцарскую политику по отношению к политическим беженцам в годы второй мировой войны, стыд за все, что происходит или не происходит у нас в наше время. Я знаю, такое представление о родине не соответствует образцам, по которым кроятся подобные представления в отделе "армия и тыл", но это мое представление. Родину не определяют по чувству комфорта. Кто произносит РОДИНА, тот берет на себя многое. Когда, например, я читаю, что наше посольство в Сантьяго в Чили (отдельная вилла, как легко себе представить, не огромная, но все-таки вилла) в решающие дни и часы не располагало лишними койками для сторонников законного правительства, которые, впрочем, искали не отдохновения, но защиты от варварского бесправия, от расправ (с помощью автоматов швейцарского образца), от пыток, я как швейцарец испытываю по поводу такой моей родины - и уже в который раз - чувство гнева и стыда.