Литература и фольклорная традиция, Вопросы поэтики
Шрифт:
Исключительно с действием в сказке связаны и слово "повествователя", и речь персонажей.
Особая роль прямой речи в сказке отмечалась неоднократно. М. К. Азадовский приводит слова енисейского сказочника Ф. И. Зыкова о том, что самое главное и трудное в сказке - "разговор"-"диалог"28. Аналогичные наблюдения находим у В. И. Чернышева и других фольклористов29. Сказочные персонажи общаются между собою непосредственно30, лишь в. особых случаях прибегая к письму как к средству общения:
Письменное слово вообще не вызывает в сказочном фольклоре особого доверия. Отсюда - мотив подмены письма в сказках о предопределенности судьбы; в сказках о невинно гонимой жене подмена письма совершается дважды31. Первоначально такое отношение к письму основывалось на недоверии: к несовершенным способам записи, со временем
Герои сказки избегают не только письменной передачи высказывания-они по возможности обходятся и без посредников.
Волшебная сказка предпочитает ситуации, в которых уместнее прямая, а не косвенная речь. Если надо воспроизвести речь персонажа, его обычно приводят, либо он сам приходит-хотя бы для этого пришлось "низкому" герою проникнуть в царский дворец, либо царю покинуть свои палаты, чтобы услышать слова героя; это происходит даже в тех случаях, когда высказывание мог бы передать какой-нибудь свидетель. Если сказочник и применяет связанные с косвенной речью обороты, за ними, вопреки ожиданию, следует все-таки не косвенная, а прямая речь ("смешанные" конструкции) :
"Орел говорит человеческим голосом, что "не стреляй, мужик, меня, бери меня в руки"33. Сошлемся также на свидетельство, основанное на лингвистическом анализе четырех сказочных сборников (несколько сот текстов) и строгом подсчете, произведенном Е. М. Степановой: "Смешанная конструкция для передачи чужой речи" составляет характерную особенность языка исследуемых сказок" з4.
Благодаря "смешанным" конструкциям передача чужой речи оказывается в грамматическом плане точным ее воспроизведением: речь как бы не передается, а повторяется заново.
Другой автор заметил: "То, насколько тот или иной индивид пользуется прямой речью (или же, соответственно, косвенной речью, несобственно-прямой речью), может само по себе быть показательным при персонологической характеристике" 35. С еще большим основанием этот показатель может быть использован для характеристики различных отраслей словесного искусства 36.
Важная роль диалога в развитии действия, обилие сюжетно-лексических повторов, "смешанные" конструкции- каждое из этих явлений отмечено и в фольклористике, и в -лингвистической литературе. Можно, однако, предположить, .что это различные проявления одной общей закономерности, -характерной для волшебной сказки как жанра. Такая закономерность действительно существует. Ее можно определить как принцип единства сказанного и сделанного в волшебной сказке.
Попробуем извлечь из контекста фразу: "Старик и говорит: "Идти разве в гости к зятю".
– Если это выдержка из рассказа, повести или романа, то за этим могут последовать различные действия: старик может пойти к зятю, может пойти в другое место, может направиться к зятю, но по пути свернуть в сторону. Может, наконец, и просто никуда не пойти. Более того, можно представить себе ситуацию, когда читатель вообще не узнает, осуществил ли персонаж свое намерение, и не потому, что в этом заключена какая-то тайна. Такое возможно в системе, где имеются "лишние" (с точки зрения развития фабулы) событийные элементы. А. П. Чудаков обратил внимание на то, как завершается одна из глав повести Чехова "Моя жизнь": "Она радостно улыбнулась сквозь слезы и пожала мне руку и потом все еще продолжала плакать, так как не могла остановиться, а я пошел в кухню за керосином". А. П. Чудаков замечает по этому поводу: "Было бы понятно,. если бы, например, при свете лампы с этим керосином продолжался разговор. Но сцена исчерпана, глава закончена. С точки зрения смысла ситуации и всей главы в целом безразлично, пошел ли герой после окончания разговора за керосином или не пошел" 37. Чехову здесь необходимо оставить у читателя впечатление неотобранности жизненного материала. Но если строки о старике взяты из сказки (см. Аф., No 92), то можно не сомневаться, что дальше последует рассказ о том, как старик пришел к зятю (его зять-Солнышко), ибо мысль, слово, не повлекшие за собой дела, в волшебной сказке неуместны. Если же дело неосуществимое - это только повод для вмешательства волшебных сил.
Среди сказочных клише есть и такое: "Что будет сказано" то будет
Замечательно, что закон действует и в прямом, и в обращенном виде. Так, прямая речь комментирует действие, когда и без того ясно, что происходит: "Видит: человек дубы с корнем вырывает. "Здравствуй, Дубыня! Что ты делаешь? "Дубы вырываю"39. Герой не только видит, чем силач занимается, но и называет его по имени, в котором уже содержится ответ на вопрос. И все-таки разговор состоялся. Если сцену рассматривать вне сказочного контекста, то окажется: либо диалог этот вообще неуместен, либо строиться он должен по прямо противоположной схеме. Именно такое, "обратное" (по сравнению с фольклором) построение эпизода находим в явно олитературенном, рационалистически выверенном изложении сказки о Ивашке Медвежьем ушке (из сборника "Старая погудка на новый лад, или полное собрание древних простонародных сказок", 1795): "Шел он долгое время, потом подошел к лесу, увидел человека, копающего дубовые пенья. Он подошел к нему, спросил: "Добрый человек, как тебя зовут? "Дубынею", - отвечал сей, и они с ним побратались и пошли далее" ю. Здесь все логично: герой видит, чем человек занимается, остается узнать его имя. Напротив, в народной сказке диалог связан с тем, что персонаж делает, Заметим, что в силу этого обстоятельства, а также в связи с замкнутостью" сказочного времени41, сказке безразлично, впервые ли встречаются персонажи. В сказке "Иван Сученко и Белый Полянин" (Аф., No 139) змей, заметив вышедшего из укрытия героя, о существовании которого и не предполагал, тем не менее обращается к нему по имени: "А, Сученко! Здравствуй..." и т. д. (Ср. в сб. "Лекарство от задумчивости я бессоницы, или Настоящие русские сказки" (1786): "Кто ты таков и зачем сюда пришел? (Потому что она не знала еще своего брата)"42-литературная правка налицо). Всякие попытки "выяснения личности" оказываются обычно признаком неполноценности текста и сопровождаются другими нарушениями сказочного этикета.
Было бы неверно утверждать, что закон "сказано - сделано" подчиняет себе все другие компоненты жанровой структуры. Он их не подавляет-он с ними согласуется. В полном "соответствии с ним находится, например, несовместимость волшебной сказки и открытой назидательности, столь естественной в дидактических жанрах. Басенная мораль может звучать и вне действия, до или после него. Нравоучение, которое прочитал крыловский Муравей Стрекозе, в сказке должно "было бы повлечь за собой пляску. Хемницер басню "Стрекоза" аналогичного содержания завершает несколько иначе:
"Пропела? Хорошо! Поди ж теперь свищи".
Но это только в поученье
Ей Муравей сказал,
А сам на прокормленье
Из жалости ей хлеба дал43.
Сказка если и бывает назидательна, то наставляет самим ходом событий, и слова "в поученье" вне действия, - а тем "более вопреки ему, как у Хемницера,-в народной волшебной сказке неуместны.
Итак, нормой для волшебной фольклорной сказки является не только "сказано-сделано", но и "сделано-оказано".
Последствия выведенного правила (имеются в виду обе его модификации-прямая и обратная) специфичны.
Нивелировка характера высказывания ("абсолютная модальность")
В зависимости от характера связи между словом и событием, в речи могут быть выделены основные виды высказывания: сообщение, пожелание, запрет, оговор.
Конечно, возможна и более детальная классификация. А. Вержбицкая 44, например, ссылаясь на исследования Остина45, называет еще такие акты речи, как просьба, разрешение, подтверждение, согласие, опровержение, признание, требование, протест, полномочие, обязательство, поучение, обещание, совет, предостережение, угроза, поздравление, благодарность, проклятие и некоторые другие.
Классификацию актов речи в фольклоре в зависимости or обстоятельств находим в труде румынских фольклористов Д. Каракостя и О. Бирля. Так, призыв адресуется обычна солнцу, луне, воде, сверхъестественным существам, а заклинание-вредителю46. Но характер речи в волшебной сказке не зависит ни от адесата, ни от обстоятельств, в которых разговор происходит. Поэтому такая детализация, непомерно расширив объем изложения, по существу ничего не прибавит к тому, что даст рассмотрение выделенных четырех. видов.