Литературная Газета 6463 ( № 20 2014)
Шрифт:
Стихи – поэзия ли это?»...
Сейчас Николай Зиновьев, пожалуй, самый социальный поэт в России. С ним может поспорить разве что автор зарифмованных политизированных газетных колонок Дмитрий Быков. Хотя вряд ли данный спор получился бы спором равных, так как Быков по большому счёту никого исправлять в принципе не собирается и на мир он смотрит исключительно взглядом потребителя – как на бесконечный источник сюжетов и поводов для очередного гонорара.
Сила же Зиновьева в том, что он при любых хитросплетениях описываемых им судеб остаётся глубоко православным, верующим человеком. Никогда никакую
Зачем, поэт, ты режешь взгляд
Нам пьяницею в луже?
Да потому, что он мне брат[?]
И брат родной к тому же.
Вообще вереницы этих характеров и портретов проходят, пожалуй, оттого, что поэт напряжённо ищет исполнения завета Спасителя о том, что где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них (Мф., 18, 20). Социальность стихов Николая Зиновьева – не оживляж для сюжетной полноты, даже не поиск своего индивидуального почерка. Это, скорее, неосознанная жажда единения, жгучей связи между всем сущим и Божьим.
Стихи Зиновьева изначально направлены вовне. Они – не самовыражение и не некая эстетическая услада. Они не предполагают самодостаточность собственно текста, опираясь всецело на глубинные фундаменты веры предков и на то, что отзывается в душах, собранных «во имя Моё».
Иным и солнце всходит с Запада,
Иные – с низкою душой,
Иным легко и локоть цапать-то
Зубами – локоть-то чужой.
С сугубо филологической точки зрения в процитированных стихах нет ничего прорывного. Не совсем чёткая ритмика, простота рифм, простота образного ряда.
И тем не менее даже откровенно проходные стихи Зиновьева можно называть таковыми с очень большой натяжкой. Поскольку в самой неровности его поэтического письма дышит то самое сметающее все преграды неравнодушие, то самое библейско-евангельское начало, что уверенно позволяет поэту величать каждого пропойцу, лежащего в луже, своим родным братом. Даже в нарочитой «непрофессиональности», некоей торопливости, эскизности иных его строк и стихов сквозит бесконечное стремление извечного диалога с Небом, с Богом.
В Зиновьеве сейчас, вопреки обстоятельствам и чудовищному осмеянию, изничтожению пушкинских аксиом многочисленными филологическими состязаниями по игре на воображаемых гитарах, продолжает жить классическая адекватность слова, жеста и дела. И самое главное: он – свой для времени, в котором живёт. Трудно представить Николая Зиновьева в 60-е годы прошлого века, трудно представить его в 90-е годы того же века, но зато представить его в нынешних реалиях предельно просто.
Быстрые стихи-зарисовки, стихи-дневники, стихи-исповеди. Без игры и ёрничества. С любовью и непременно всерьёз, в каждой мелочи – всерьёз. Ведь иначе просто не получится вслушаться в собственный вопрос и уж тем более – не получится услышать ответа.
Кстати, идею с чемпионатами мира по игре на воображаемой гитаре можно было бы продолжить. Организовать, например, чемпионат по поеданию воображаемых пельменей. Или чемпионат по рисованию воображаемых картин. Прижился бы, наверное, также чемпионат по воображаемой езде воображаемых гоночных автомобилей «Воображаемая Формула-1».
Впрочем, вся эта история
Теги: Николай Зиновьев. Дождаться воскресения
Как меня ударили микроскопом
Юрий Милославский. Приглашённая: Роман.
– М.: АСТ, 2014. – 480 с. – 2000 экз.
Как доказать, что Бог есть? "Так вот же, вот же!.." (показывает вокруг себя). – «Ну? И что?» (смотрит, Бога не видит). То же с хорошей книгой. «Хорошая же!..» – «Где?» – «Да вот, читай!» Читает. Чешет затылок. Смотрит на тебя жалостливо.
Шут с ними, с аргументами, расскажу просто свою историю. Я начал читать это в рукописи около года назад, вскоре после того, как с отвращением вынес на лестничную площадку целую пачку «современной литературы». Чтение меня потрясло. Перепахало. Будто мне лет четырнадцать. Валериан Майков писал, что русская девушка, когда влюбляется, плачет. Я тоже обычно плачу, когда меня СИЛЬНО задевает книга. А тут хотелось пританцовывать, напевать, смеяться и кричать «эге-гей». Странно...
Потом навалилась «работа», и так вышло, что «Приглашённая» осталась недочитанной. Эта книга требует к себе особого отношения, её нельзя читать наскоро, вперемешку с другими. Отложил на полгода, а вернувшись, долго не мог понять, что меня тогда так задело. Тут Крым наш, дети орут, псаки, санкции, а там что?..
Там совсем по-другому. Вот приезжаете вы из города на дачу, становитесь перед смородиновым кустом, вдыхаете его запах, и вдруг – ваши плечи и грудь содрогаются. Вас сотрясает моментальная судорога, как от утреннего неуютного холода, или отвращения, или другого сильного чувства, с которым вы на мгновение не справились. То ли так выходит из вас Город, то ли распрямляется внутри вас душа. Бывает, знакомо?
Эта книга не должна была мне понравиться. Я же ненавижу «сложность» и «глубину», с вилами бросаюсь на всё заграничное, я русская девушка, люблю про берёзки, купола и метель белым-бела. А тут[?] Немолодой русский советский эмигрант «еврейской волны», жизнь проживший в Нью-Йорке, похоронил жену. Детей у них не было, он остался один. Ходит по Нью-Йорку с его парками, скамеечками, удивительной черемшой и сталинскими домами – и вспоминает первую любовь, которая была до женитьбы, – юношескую, далёкую, но – живую.
Начинает о ней думать, разговаривать с нею мысленно (вот уже и двое их) – вместе прогуливаются по Нью-Йорку, и он всё ей показывает – эти эстакады, брандмауэры, дебаркадеры, дома сталинские – и говорит с нею, говорит. Хорошо. Потом находит через интернет её телефонный номер. И они опять говорят, говорят, а потом он хочет приехать. А потом не хочет приехать. Ну и правильно. Войдём в её положение. Ей же, наверное, интереснее Америку посмотреть?..
Параллельно происходит загадочная история с портретом. Герой находит в галерее портрет, изображающий его возлюбленную. Ладно бы просто «похож», но нет, там история, повторяю, загадочная. Хочет портрет сфотографировать – а нельзя: Америка, адвокаты. А раз нельзя (Кортасар, роман «Выигрыши»), желание сфотографировать портрет заслоняет всё остальное, даже саму возлюбленную (Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея») – состарившуюся, с тяжёлыми сумками, с внуком.