Литературная критика. Том 3.
Шрифт:
И однако ж, несмотря на свою пламенную любовь — даже мало этого сказать, — несмотря на свою безусловную преданность литературе, Пушкин не хотел, чтобы в обществе его считали литератором. Приводим слова г. Анненкова:
Никто так не боялся, особенно в обществе, звания поэта, как Пушкин. Обязанный лучшими минутами жизни уединенному кабинетному труду, он искал успехов и торжеств на другом поприще и считал помехой все, что к нему собственно не относилось. Только в последних годах своей жизни теряет он ложный стыд этот и является в свете уже как писатель. В ту эпоху, которой занимаемся (около 1828–1830), всякое смешение светского человека с писателем наносило ему глубокое оскорбление. Это превосходно выражено им самим в отрывке, который предшествовал созданию «Египетских ночей». Художественно передана там, в лице Чарского, борьба различных направлений в одном человеке.
Интересным следствием одного из капризов, рождавшихся от этого нежелания Пушкина, чтобы его принимали за «сочинителя», осталась надпись на драматическом отрывке его «Скупой Рыцарь» — «The cavetous Knihgt, Ченстона». Несмотря на розыски, никто из критиков не мог найти в английской литературе ни Ченстона, ни пьесы «The cavetous Knihgt». Потому предполагали, что Пушкин вздумал назвать переводом то, что было вовсе не перевод, а собственное его поэтическое произведение. Теперь, кажется, невозможно и сомневаться в этом. Г. Анненков не только сам напрасно отыскивал Ченстона и не нашел его, но и получил от
Здесь мы кончаем наши извлечения из «Материаллов» г. Анненкова касательно жизни и личного характера Пушкина.
Теперь мы считаем уже излишним говорить о том, как много новых и чрезвычайно важных сведений о великом поэте сообщается в биографии, составленной г. Анненковым, как верны и обосновательны объяснения и замечания, которые он делает, — читатели могли видеть в нашей статье довольно примеров тому. Но без всякого сомнения интереснейшая часть материалов, собранных г. Анненковым, относится к истории того, как созидались и развивались гением Пушкина его произведения, и этим-то мы займемся в следующей статье. В ней постараемся мы собрать из «Материалов» данные, объясняющие, если так можно выразиться, авторские привычки Пушкина, его манеру писать, внешнюю сторону его творчества, историю сочинения его произведений, — мы прежде знали об этом только смутно; теперь, на основании чрезвычайно внимательного разбора черновых бумаг Пушкина, г. Анненков сообщает множество данных, в высшей степени интересных. Переходом от подробностей, собранных в настоящей статье, к этой истории создания произведений Пушкина послужат заимствованные также из «Материалов» г. Анненкова данные о развитии таланта и литературных мнений Пушкина.
P. S. Выше сказано, что издание г. Анненкова обогащено несколькими новыми произведениями Пушкина в прозе и стихах, отысканными новым издателем в бумагах поэта. Между этими драгоценными находками есть несколько стихотворений превосходных. Мы украсили настоящую книжку «Современника» тремя пьесами Пушкина, из которых две совершенно новые; третья (Воспоминание) — нова только во второй половине, начиная со стиха: «Я вижу в праздности, в неистовых пирах». Первая половина напечатана еще при жизни Пушкина. Теперь эти две половины, соединенные через столько лет в одно стихотворение, представляют одну из лучших и характернейших лирических пьес Пушкина в том виде, как она создалась под пером его. В заключение настоящей статьи, приводим еще несколько стихотворных отрывков, впервые появившихся в издании Анненкова.
(к III октаве)
Modo vir, modo femina [7] . У нас война! Красавцы молодые, Вы хрипуны…….. Сломали ль вы походы боевые? Видали ль в Персии Ширванский полк? Уж люди! Мелочь, старички кривые, А в деле всяк из них, что в стаде волк! Все с ревом так и лезут в бой кровавой: Ширванский полк могу сравнить с октавой. Поэты Юга, вымыслов отцы, Каких чудес с октавой не творили? Но мы ленивцы, робкие певцы, На мелочах мы рифму заморили, Могучие нам чужды образцы. Мы новых стран себе не покорили, И наших дней изнеженный поэт, Чуть смыслит свой уравнивать куплет! Но возвратиться все ж я не хочу К четырестопным ямбам, мере низкой… С гекзаметром… О, с ним я не шучу: Он мне не в мочь. А стих Александрийской? Уж не его ль себе я залучу? Извилистый, проворный, длинный, склизкий И с жалом даже — точная змея… Мне кажется, что с ним управлюсь я. Он вынянчен был мамкою не дурой: За ним смотрел степенный Буало, Шагал он чинно, стянут был цезурой: Но пудреной пиитике на зло Растрепан он свободною цензурой, Учение не в прок ему пошло, Hugoс товарищи, друзья натуры, Его гулять пустили без цезуры. О, что б сказал поэт законодатель, Гроза несчастных мелких рифмачей! И ты Расин, бессмертный подражатель Певец влюбленных женщин и царей! И ты Вольтер, философ и ругатель, И ты Делиль — Паранасский муравей. Что б вы сказали, сей соблазн увидя! Наш век обидел вас — ваш стих обидя! У нас его недавно стали знать. Кто первый? можете у Телеграфа Спросить и хорошенько все узнать. Он годен, говорят, для эпиграфа, Да можно им порою украшать Гробницы или мрамор кенотафа; До наших мод, благодаря судьбе, Мне дела нет: беру его себе!7
То муж, то женщина (лат.)
(К октаве VIII)
И там себе мы возимся в грязи, Торгуемся, бранимся так, что любо, Кто в одиночку, кто с другим в связи, Кто просто врет, кто врет сугубо… Но Муза никому здесь не грози — Не то, тебя прижмут довольно грубо, И вместо лестной общей похвалы Поставят в угол Северной Пчелы! Иль наглою, безнравственной, мишурной. Тебя в Москве журналы прозовут Или Газетою Литературной Ты будешь призвана на барский суд. Ведь нынче время споров, брани бурной, Друг на друга словесники идут, Друг друга режут и друг друга губят… И хором про свои победы трубят! Блажен, кто издали глядит на всех, И рот зажав, смеется то над теми, То над другими. Верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми! Но сам в толпу не суйся… или смех Плохой уж выйдет: шутками однеми, Тебя, как шапками, и враг и друг. Соединясь, все закидают вдруг. Тогда давай бог ноги. Потому-то Здесь имя подписать я не хочу. Порой я стих повертываю круто, Все ж видно — не впервой я им верчу! А как давно? Того и не скажу-то. На критиков я еду, не свищу, Как древний богатырь — а как наеду… Что ж? Поклонюсь и приглашу к обеду. Покаместь можете принять меня За старого, обстреленного волка, Или за молодого воробья, За новичка, в котором мало толка. У вас в шкапу, быть может, мне, друзья, Отведена особенная полка, А, может быть, впервой хочу послать Свою тетрадку в мокрую печать. Ах, если бы меня, под легкой маской, Никто в толпе забавной не узнал! Когда бы за меня своей указкой, Другого строгий критик пощелкал! Уж то-то б неожиданной развязкой Я все журналы после взволновал! Но полно, будет ли такой мне праздник? Нас мало. Не укроется проказник! А вероятно, не заметят нас. Меня с октавами моими купно. Однако ж нам пора. Ведь я рассказ Готовил; — а шучу довольно крупно И ждать напрасно заставляю вас. Язык мой, враг мой: все ему доступно, Он обо всем болтать себе привык. Фригийский раб, на рынке взяв язык, Сварил его (у г-на Копа Коптят его). Езоп его потом Принес на стол… Опять, зачем Езопа Я вплел с его вареным языком В мои стихи? Что вся прочла Европа, Нет нужды вновь беседовать о том. На силу-то, рифмач я безрассудной, Отделался от сей октавы трудной! — Усядься муза…Наконец, вот еще превосходный отрывок в классическом роде, относящийся к поэту Петрову, уже в преклонной старости написавшему известную оду адмиралу Н. С. Мордвинову…
Под хладом старости угрюмо угасал Единый из седых орлов Екатерины, В крылах отяжелев, он небо забывал И Пинда острые вершины. В то время ты вставал: твой луч его согрел; Он поднял к небесам и крылья и зеницы — И с шумной радостью взыграл и полетел, Во сретенье твоей денницы. Мордвинов! не вотще Петров тебя любил; Тобой гордится он и на брегах Коцита, Ты Лиру оправдал: ты ввек не изменил Надеждам вещего Пиита…Не смеем ничего прибавлять в похвалу этому стихотворению, особенно первым двум строфам его, картинность и величественность которых поразительны. За одно это стихотворение, если б г. Анненков не нашел ничего более нового в бумагах Пушкина, — он уже заслуживал бы глубокой благодарности всей читающей публики. Но мы уже отчасти видели, что поиски г. Анненкова принесли обильные плоды, обогатив русскую литературу несколькими превосходными стихотворениями и дав г. Анненкову материалы к воссозданию личности великого русского поэта, что яснее увидим в следующей главе.
Статья вторая
Предыдущая наша статья имела целью познакомить читателей с планом и достоинствами нового издания творений Пушкина, показать, как много новых и чрезвычайно важных данных заключается в «Материалах» для его биографии, с достосовестною неутомимостью собранных г. Анненковым, как внимательно и проницательно г. Анненков старался объяснить нам личность великого нашего поэта, как основательно и осмотрительно он разгадывает черты его характера. Потому первая наша статья преимущественно состояла из выписок и извлечений; мы почти ничего не прибавляли от себя к рассказам и соображениям г. Анненкова, стараясь только дать по возможности точное понятие об отличительных качествах нового издания и прекрасной биографии, к нему приложенной. Теперь, исполнив одну часть нашей обязанности, мы можем заняться исполнением другой и представить некоторые мысли и применения, к которым подают повод собранные в «Материалах» факты относительно истории развития произведений Пушкина, относительно процесса их постепенного созидания и обработки.