Литературные раздумья. 220 лет Виктору Гюго
Шрифт:
– Будем первыми, кто передаст репортаж из освобождённой Любани, – сказал по дороге Сева. – Представляешь? А потом, – мечтательно заговорил он, – в сводке Информбюро скажут: войска Второй ударной армии, нанеся мощный удар во фланг и тыл группировки противника, прорвали блокаду Ленинграда. Может, мама моя услышит…
На следующий день армада немецких самолётов налетела на штаб корпуса. На счастье, самого штаба уже не было в деревне. Он переместился в лес. Незадолго до налёта Михаэль направился туда, чтобы написать заметку для газеты. Вернувшись обратно, он увидел обгоревшие остовы домов, превращённый в руины госпиталь и людей, пытавшихся вытащить из-под обломков и
– Зайдите в ту избу. – Он показал на уцелевший дом. – Ваш товарищ там.
В избе лежал мёртвый Сева, а с ним ещё двое военных и девушка-санинструктор. Их всех расстрелял в упор снизившийся почти до земли мессершмитт. Михаэль привык к войне, привык к убитым, но, возвращаясь в редакцию с телом погибшего военкора Всеволода Багрицкого, не мог сдержать слёз. И на похоронах, оглядывая не слишком многочисленную процессию, он вдруг вспомнил рассказ Севы о том, что гроб его отца сопровождал на кладбище эскадрон кавалеристов. Сева процитировал тогда ставшие советской классикой отцовские стихи:
Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лёд…И долго объяснял Михаэлю, имевшему смутное представление о гражданской войне в России, откуда взялся «кронштадтский лёд» и за что поэт Эдуард Багрицкий удостоился почётного погребения. И Михаэль всё больше убеждался, что с такими пробелами в советских знаниях ему нечего делать в газете.
Тем не менее на следующий день после гибели Севы редактор сказал:
– Нет больше Севы. Придётся тебе написать о вашей поездке. День-другой подожди, пусть наши Любань возьмут…
Но станцию так и не взяли, хотя передовые части советских войск находились в десяти километрах от неё. Михаэль не знал, как быть. Не решаясь напоминать о себе, написал заметку о пребывании у конников, о гибели Севы. Прочитав текст, батальонный комиссар вздохнул:
– Ладно. Напечатаем. Хотя до Севы тебе, как… – Он покачал головой и безо всякого перерыва продолжил: – Немцы наш «коридор» у Мясного Бора перекрыли… Понимаешь, что это значит?
Что это значит, Михаэль понял через несколько дней, когда наполовину уменьшившийся паёк вызвал голодные судороги в желудке. А вскоре в редакции появился черноволосый старший политрук. Столкнувшись с Михаэлем и широко улыбаясь, протянул руку:
– Муса Залилов. Татарский поэт.
– Очень известный у себя на родине поэт, – сказал редактор, когда Залилов ушёл, – гордость Татарии. Там его зовут Муса Джалиль.
Не будь редактора, Михаэль не узнал бы об этом, потому что о себе и своём творчестве Муса распространялся мало. От него исходила энергия, свойственная лишь глубоко убеждённому в правоте своего дела человеку. Пришёл он на место Севы, почти всё время был на выезде, и, читая его корреспонденции, Михаэль начал понимать, что такое настоящий писатель. Свою неудачу он переживал мало. Талант не приобретёшь. Его надо иметь. Понимал это и редактор. Кроме того, ему тоже передалась обеспокоенность ответственного секретаря.
– Отправим тебя завтра в политуправление. Хоть ты и не офицер, а всё же – политработник. Скажешь, что нестроевой, документы покажешь, подыщут тебе что-нибудь.
Редактору было неудобно: сам перетащил парня сюда, а теперь…
И всё же Михаэль не огорчился. Он успел привыкнуть к этим не совсем военным людям, но знал, что редактор прав. Огорчились другие. Муса Джалиль, которому Михаэль рассказал об оставшейся в Риге семье, даже обнял его.
– Мы успеем. Спасём твоих, обязательно спасём. Красная Армия придёт.
Муса был горячим советским патриотом. Но Михаэль не разделял его оптимизм. Он скорее был согласен со старым печатником Моисеем Марковичем, сказавшим на идиш:
– Береги себя, йнгелэ [5] . До ста двадцати доживёт тот, кто выберется отсюда…
Но только в штабе армии Михаэль по-настоящему почувствовал, в каком тревожном положении находится Вторая ударная. Старший политрук, к которому направили Михаэля, даже не посмотрел на него.
– И на кой тебя сюда такого прислали? Нестроевой? Так в газете тебе и место. А тут что с тобой прикажешь делать? Прорыв блокады Ленинграда никто не отменил, а мы здесь сами в блокаде. Боевые ребята нужны, а не недотёпы вроде тебя…
5
Мальчик (идиш). – Прим. авт.
Споткнувшись на полуслове, политрук наконец взглянул на Михаэля:
– Медаль-то за что?
– За бои под Москвой.
– Ладно. Побудь в политуправлении денёк. Что-нибудь придумаем. А пока – вот тебе записка в интендантство, чтоб устроили и накормили.
Прошёл денёк, за ним ещё, но в судьбе Михаэля ничего не менялось. Словно о нём забыли. И в это можно было поверить, учитывая ситуацию, в которой оказалась армия. Пришлось самому разыскивать старшего политрука, но того на месте не оказалось. Блуждая по штабу, Михаэль не сразу заметил идущего прямо на него высокого худощавого генерала в очках. Он увидел его тогда, когда уже нельзя было избежать встречи, и теперь ничего другого не оставалось, как уверенно пройти мимо и козырнуть, как положено. Так и произошло. Пройдя мимо генерала, Михаэль зашагал дальше, продолжая думать о том, где найти говорившего с ним человека и чем заполнить пустой желудок, когда услышал сзади решительный командирский голос:
– Кру-угом!
Команда явно относилась к нему. Проскочить не удалось. Михаэль развернулся.
– Ко мне! Почему болтаетесь в штабе?
– Служил в газете, товарищ генерал! – как мог отрапортовал Михаэль. – Откомандировали в политуправление.
– А во Второй ударной как оказался?
– Прибыл с полковником… – только сейчас Михаэль обнаружил, что фамилия полковника ему неизвестна. Игнатьев упоминал, но он не запомнил. – Не помню фамилию, товарищ генерал. Его командиром дивизии назначили. Это он меня в газету определил. По просьбе редактора.
– Догадываюсь, о ком ты говоришь. Как раз туда направляюсь. Поедешь со мной. Нечего здесь в коридорах стены подпирать. Медаль за что тебе дали?
– За бой под Наро-Фоминском… В составе Латышской дивизии.
– О! – на жёстком лице генерала появилась улыбка. – Соседями были. Я под Москвой Двадцатой армией командовал. Латыш? Фамилия как?
– Гольдштейн… Михаил…
– Ясно, – кивнул генерал, не уточняя, что ему стало ясно. – Ладно, жди пока здесь. Позову, когда поедем.
Позвали его нескоро. У сержанта, который пришёл за ним, Михаэль спросил: