Литературный альбом: Москва – Санкт-Петербург. Классики. Наставники. Коллеги. Друзья
Шрифт:
Начало его литературной деятельности в столице осложнилось тяжелой драмой. В мае 1862 года Лесков, уже известный столичной публике литератор, напечатал статью по поводу подозрительно частых пожаров, виновниками которых называли студентов. Тогда дотла сгорел Апраксин двор, выгорел участок у Пяти Углов, горели даже дровяные барки на Фонтанке… Народ подозревал в устройстве пожаров «лондонских пропагандистов», студентов и левых журналистов. Лесков, искренне желавший защитить молодежь, на которую буквально стали нападать на улицах прохожие, потребовал от власти либо представить ясные доказательства участия студентов в поджогах, либо опровергнуть клевету. Либеральная интеллигенция истолковала статью как враждебную, ее автор был назван провокатором, призывающим
Человек гордый и решительный, он хлопнул столичной дверью и укатил в заграничное путешествие – сначала в Прагу, а затем в Париж, где с неостывшей обидой написал роман «Некуда», вызвавший на родине еще большую неприязнь либерального лагеря. В отличие от романа Чернышевского «Что делать?», нигилисты Лесковым изображались довольно злостно.
Для писателя наступают трудные годы: он много пишет, печатается, его читают, но либералы пытаются отлучить его от литературы, замолчать и принизить его талант.
Второй, не менее злой антинигилистический роман «На ножах», выпущенный Лесковым уже в начале 1870-х годов, продолжал тему и смыкался в своей идейной близости с «Бесами» Достоевского. И опять – недовольство критиков.
Вскоре писатель напишет в письме И. Аксакову: «…печататься мне негде, на горизонте литературном я не вижу ничего, кроме партийной лжи, которую я понял, и служить ей не могу». Человек, хорошо знавший все российские сословия, Лесков одинаково скептически относился и к салонным революционерам, призывающим Россию освободиться от монархии, и к нарождающемуся капитализму, с его «банковским периодом», бессердечным чистоганом и падением нравов.
В начале 1880-х годов выходят «Архиерейские мелочи», в которых писатель приводит ряд неприглядных бытовых картин из жизни высшего духовенства. Теперь происходит буря в консервативном лагере. Лесков умудряется не понравиться всем. Правда жизни не устраивает ни романтическую молодежь, одержимую идеями народничества, ни зрелых людей, тоскующих по простому рецепту устройства общества, ни тем более революционную интеллигенцию, обличенную в его романах.
После злого романа «На ножах» Лесков вдруг превращается в иконописца: как замечал М. Горький, «он начинает создавать для России иконостас ее святых и праведников. Он как бы поставил целью себе ободрить, воодушевить Русь, измученную рабством, опоздавшую жить, вшивую и грязную, вороватую и пьяную, глупую и жестокую страну, где люди всех классов и сословий умеют быть одинаково несчастными…»
Его современники – Гончаров, Тургенев, Лев Толстой, Достоевский – пишут много и разнообразно, Лесков же, словно прозрев, начинает двигаться в поисках здоровых начал российской жизни, возвышающих душу. «Русский человек за что бы ни взялся, все сможет», – подбадривает он своего читателя. Ни у кого из русских писателей мы не встретим такого количества положительных героев. «Соборяне», «Левша», «Очарованный странник», «Запечатленный ангел», «Человек на часах»… Лесков превращается в писателя-моралиста, этим он близок Толстому и Достоевскому, но редчайший дар рассказчика, волшебный язык, которым он «читает проповеди», ставят его на совершенно особое место.
Лесков рекомендовал быть ближе к народной жизни, писать о России со знанием дела, а не руководствоваться лишь красивыми идеями. «…Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи… Подальше от Невского…» – писал он в одной из статей.
Творческий путь Лескова продолжался тридцать пять лет, и все эти годы, несмотря на недоброжелательность критики, он был любим читающей публикой. После его смерти оказалось, что автор изумительных и своеобразных вещей не имеет самостоятельного и почетного места в истории русской литературы. Либералы, не простившие ему критики народничества, даже после смерти замалчивали его талант, обходили стороной его творчество.
Историческую ошибку исправил Горький, чувствовавший себя во многих отношениях учеником Лескова. После революции 1905 года он разъяснил, что Лесков – «совершенно оригинальное явление русской литературы: он не народник, не славянофил, но и не западник, не либерал и не консерватор». Его героев тянет не к отвлеченной идее, а к жизненной правде, к жертве во имя жизни. Именно в этом Горький видел связь Лескова не с интеллигенцией, а с народом, с «творчеством народных масс».
В статье 1923 года Горький решительно заявил, что Лесков как художник достоин стоять рядом с великими русскими классиками. С этой верительной грамотой классика Лесков был возвращен в литературно-книжный мир.
Скончался Николай Семенович Лесков 21 февраля 1895 года в возрасте шестидесяти четырех лет и погребен на Литераторских мостках Волкова кладбища в Петербурге.
4. Время Горького еще не наступило
Книги Максима Горького читались моим поколением скорее по необходимости, чем по велению души, хотя некоторые рассказы, пьесы, повести удивляли яркими романтическими героями и поражали необычными нравами, царившими в дореволюционной России. «Челкаш», «Детство», «В людях», «Мои университеты» отчетливо помнятся и по сей день. Большинство повестей и романов Горького иллюстрировали очевидное, то, что знал любой пацан из нашего класса или любая девчонка с нашей улицы: «При капитализме простому народу жилось несладко». Но мы знали, что нам капитализм не грозит. Мы были уверены: никакой дядя Сэм или паразит капиталист из прошлого не заставит нас быть рабами. Если произведения Горького и пугали нас, то задним числом, абстрактно. Ибо никто даже в страшном сне не мог представить, что Советский Союз рухнет, а на плечах либералов-демократов в страну въедет капитализм еще страшнее того, что описывал Горький в своих произведениях.
Но случилось то, чего не мог предположить и Горький, которому доставалось и от царской власти, и от советской. Его сажали в тюрьмы и полицейские участки, за ним вели гласное и негласное наблюдение, вынуждали эмигрировать и даже пытались «сбросить с корабля современности». Первую попытку сброса предпринял в 1902 году российский император Николай II, когда Академия наук выбрала любимого народом писателя почетным академиком по разделу словесности. Царь прокомментировал: «Более чем оригинально!» – и повелел сей выбор отменить. Узнав об этом, отказались от звания почетных академиков Короленко и Чехов, а критик Стасов, выдвигавший кандидатуру Горького, громко хлопнул дверью и зарекся не посещать заседания Академии.
Ну, мотивы царя понятны. «Буревестник революции» расшатывает трон, сочиняет обидные «Песни о Соколе», а Мы, Николай II, будем вручать ему медали на ленточках и красивые мантии? А вот почему главный редактор «Литературной газеты» с обстоятельной волжской фамилией Бурлацкий в 1991 году решил снять профиль Максима Горького с логотипа вверенной ему писателями газеты, сразу не угадаешь. Возможно, рассуждал примерно так: коль нет больше пролетариата, то зачем нам пролетарский писатель?
У нас теперь в стране два класса – успешных и неуспешных людей. Успешные – это олигархи, владельцы заводов, газет, пароходов, казино, а также киллеры, валютные и политические проститутки, наркодилеры, жители Долларовки, то бишь Рублевки, – вот о них и надо писать романы, баллады и киносериалы. А зачем нам Горький со своим «Му-Му», то есть, простите, «Буревестником»? Одним словом, совок, которого надо выдавливать и истреблять. Только почему-то никто из благородных негодующих демократов не порвал тогда советский диплом, не вернул гонорары за книги, созданные в стиле соцреализма, и не отказался от бесплатных квартир, полученных по линии Союза советских писателей, созданного при активном участии пролетарского писателя.