Литературный путь Цветаевой. Идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи
Шрифт:
Любовь в нас – как клад, мы о ней ничего не знаем, всё дело в случае. Другой – наша возможность любви. <…> Человек – повод к взрыву. <…>
Я знаю, какая я в дне, но я не знаю, какая я на дне. Дна своего достать без другого я не могу.
Благословен ты, дающий мне меня (СТ, 293).
Способность осмыслить травмирующий опыт узнавания собственного «дна» как заслуживающий благословения в адрес его давшего целиком принадлежит сознанию зрелой Цветаевой. В 1914–1915 годах, когда этот опыт впервые входит в ее жизнь, она меньше всего готова к нему, прежде всего – к его опознанию. В ее стихах октября – декабря 1914 года сохраняется и прежняя интонация, и привычная маска жизнелюбивого своеволия:
Радость всех невинных глаз,– Всем на диво! —В этот мир я родилась —Быть счастливой!До весны 1915 года и стихи, обращенные к Парнок, и те, что косвенно связаны с переживаемым романом 127 ,
127
Часть этих стихотворений объединены Цветаевой в цикл «Подруга», другие остались вне цикла. Ниже принадлежность или не принадлежность упоминаемых стихов к циклу не оговаривается. Попутно следует заметить, что название, данное циклу в 1920 году, было «Ошибка», и лишь пересматривая рукопись стихов в 1940 году, Цветаева переправила его на «Подруга». В исследовательской литературе утвердилось мнение о смысловом характере такой замены. Между тем слово «ошибка» в поэтическом языке начала ХХ века является узнаваемым эвфемизмом слова «любовь», эвфемизмом, который вовсе не имеет снижающего оттенка. Ср., например, в стихотворении Бальмонта:
Слова смолкали на устах,
Мелькал смычок, рыдала скрипка,
И возникала в двух сердцах
Безумно-светлая ошибка.
(Бальмонт К. Собр. стихов. М., 1905. Т. 1. С. 96.)
Стихотворение Цветаевой «Ошибка» (1909) из «Вечернего альбома» своим названием, по-видимому, играло именно с двойственностью смысла этого слова в тогдашнем поэтическом языке. Представляется правомерным поэтому оспорить мнение исследователей Цветаевой, видящих в названии цикла «Ошибка» оценочный смысл. Замена названия на более нейтральное – «Подруга» – свидетельствует лишь о том, что в 1940 году сама Цветаева должна была почувствовать утрату первоначальным названием прежних смысловых коннотаций, и как следствие, неизбежную неадекватность его прочтения.
128
РГАЛИ, ф. 2080 (Ю. Л. Оболенская), оп. 1, ед. хр. 21, л. 6. (Письмо от 30 декабря 1914 года.)
129
Там же, л. 14–14 об. (Письмо от 21/22 января 1915 года.)
Цветаева в январских стихах рисует свой портрет в эпатирующих тонах, за которыми лишь с усилием можно прочесть смятение:
Я знаю весь любовный шепот,– Ах, наизусть! —Мой двадцатидвухлетний опыт —Сплошная грусть!Но облик мой – невинно-розов,– Что ни скажи! —Я виртуоз из виртуозовВ искусстве лжи.Признания в том, что в происходящем действуют силы, с которыми она не может совладать, лишь исподволь проникают в стихи Цветаевой, рисующие портрет возлюбленной: «Не женщина и не мальчик, – / Но что-то сильней меня!» (СП, 72). Даже признавая власть над собой вспыхнувшего чувства —
Сердце сразу сказало: «Милая!»Всё тебе – наугад – простила я,Ничего не знав – даже имени!О люби меня, о люби меня!– Цветаева психологически старается оставить за собой не страдательную, а активную, наступательную роль, с которой срослись ее самовосприятие и ее словарь, – роль человека, своей любовью «открывающего» другого человека:
Все усмешки стихом парируя,Открываю тебе и миру яВсё, что нам в тебе уготовано,Незнакомка с челом Бетховена!Предел этой лирической линии кладет стихотворение, написанное 28 апреля 1915 года, в котором переживаемая драма впервые получает новое интонационное выражение:
Повторю в канун разлуки,Под конец любви,Что любила эти рукиВластные твои,И глаза – кого-кого-тоВзглядом не дарят! —Требующие отчетаЗа случайный«Канун разлуки» продлится еще долго, но итог пережитому будет уже подведен, как будет подведен и итог прежней поэтической манере. Стихи начала мая 1915 года покажут, сколь стремительно меняется экспрессивный арсенал Цветаевой. На время эти перемены сделают стиль неровным, зато навсегда вымоют из ее стихов прежний инфантильный эгоцентризм. Его заменит эгоцентризм трагический, стилистическая инструментовка которого потребует резких интонационных переходов:
Вспомяните: всех голов мне дорожеВолосок один с моей головы.И идите себе… – Вы тоже,И Вы тоже, и Вы.Разлюбите меня, все разлюбите!Стерегите не меня поутру!Чтоб могла я спокойно выйтиПостоять на ветру.Цитатная концовка 130 невольно тянет за собой и все финальное четверостишие стихотворения Ахматовой с его «Уйдешь, я умру», и потому не удивительно, что стихотворение, написанное на следующий день, развивает именно тему смерти. Былая уверенность в том, что «в этот мир» она «родилась быть счастливой», и сожаления о «мимолетности жизни» сменяются «счастливым» неверием в ее продолжение:
Бессрочно кораблю не плытьИ соловью не петь.Я столько раз хотела житьИ столько умереть!Устав, как в детстве от лото,Я встану от игры,Счастливая не верить в то,Что есть еще миры.130
Ср. финальную строфу стихотворения Ахматовой «Сжала руки под темной вуалью…»:
Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
День в день (9 мая) с этим стихотворением Парнок пишет обращенный к Цветаевой сонет. В нем можно различить причины тех переживаний, которые Цветаеву мучают:
Гляжу на пепел и огонь кудрей,На руки, королевских рук щедрей, —И красок нету на моей палитре!Ты, проходящая к своей судьбе!Где всходит солнце, равное тебе?Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий? 131В этих строках тот же «канун разлуки», только по-другому высказанный: Парнок как будто и хочет написать любовное стихотворение, но у нее не находится для этого слов и, видимо, чувств. Слова и чувства находятся другие, очень важные, но любовного признания не заменяющие.
131
Парнок С. Собр. стихотворений. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. С. 176.
На следующий день, 10 мая С. Эфрон будет писать своей сестре Е. Я. Эфрон, находящейся в Коктебеле, чтобы та позаботилась в течение лета об Але, которая должна была вскоре отправиться в Крым вместе с Цветаевой и Парнок. Сам он продолжит работу на санитарном поезде, обслуживающем фронт. В письме, тщательно скрывающем собственное эмоциональное состояние, Эфрон говорит лишь, что ему «вообще страшно за Коктебель» и добавляет, что нужно быть «с Мариной поосторожней», так как «она совсем больна сейчас» (СИП, 196).
Если новый голос, обретенный Цветаевой в стихе, уже признал поражение и произнес слова разлуки, то время жизненного сюжета протекало в ином темпе, и он продолжался. О том, что складывало столь мучительную атмосферу взаимоотношений Цветаевой и Парнок, судить невозможно, но едва ли дело здесь было в простой несимметричности чувств. В самом начале названные Цветаевой «поединком своеволий» (СП, 67), эти отношения развивались, очевидно, именно по законам такого поединка. Письмо к Е. Я. Эфрон от 30 июля 1915 года, написанное Цветаевой из Малороссии, куда они с Парнок уехали из Крыма, подтверждает слова С. Эфрона о болезненности внутреннего состояния Цветаевой: