Литературы лукавое лицо, или Образы обольщающего обмана

Миронов Александр

На это поп задает мужичкам встречный вопрос:

– В чем счастие, по-вашему?Покой, богатство, честь —Не так ли, други милые?Они сказали: «Так»…

Как мы видим, автор поэмы с помощью лукавого попа исподволь видоизменяет изначальную задачу, превращая ее в поиск счастливого человека. Но само счастье с сущностной точки зрения – это лишь состояние сознания, характеризующееся полнотой соединения с миром. Таким образом, изменяя смысл искомого, автор начинает уводить внимание читателя от сути заявленной проблемы к неким внешним признакам, кои могут свидетельствовать, с одной стороны, об искомом, с другой – о чем-то вполне ином, например о комфорте или удобстве житейском. Но какой ценой дается последнее мирское благо всякому человеку? Не ценой ли душевного стесненья, когда свою совесть и собственный стыд презреть приходится? Но тогда это

вовсе и не счастье получается, наоборот, вещественное изобилие лишь угнетает дух человеческий, делает его смрадным и даже «вонючим» вполне. Почему? А потому, что истовая забота нетленного о тленном делает это непременно. Поэтому-то мысль о счастье в богачестве, о которой хлопочут автор поэмы и его герои, есть мысль вполне лукавая. И долгое перечисление того, что в поповской жизни мало богатства никак не извиняет автора поэмы за то, что он долго тратится лишь на видимость поиска истины. То же самое следует сказать и на счет покоя и чести. Да и в самом деле, разве покой ради покоя человеку люб будет? Или честь ради чествования обрадует ли кого искренне? Так зачем же, спрашивается, бумагу зря переводить, выдумывая и перепроверяя очевидно ложные цели?

Теперь немного о главе «Сельская ярмонка». В ней Н. А. Некрасов наряду со всевозможными и привычными для подобного дела наблюдениями вставляет такое необычное воздыханье:

Эх! эх! Придет ли времечко,Когда (приди, желанное!…)Дадут понять крестьянину,Что розь портрет портретику,Что книга книге розь?Когда мужик не БлюхераИ не милорда глупого —Белинского и ГоголяС базара понесет?Ой люди, люди русские!Крестьяне православные!Слыхали ли когда-нибудьВы эти имена?То имена великие,Носили их, прославилиЗаступники народные!Вот вам бы их портретикиПовесить в ваших горенках,Их книги прочитать.

Что ж, говоря по-нынешнему, перед нами прямо-таки отчаянная пиар-компания совершается! Но неужели атеиста Белинского крестьяне православные могли бы взять себе в авторитеты? Или разве могли бы они автора пасквильных «Мертвых душ» поставить на доступный им постамент, а тем более стяжать с его помощью искомое ими счастье? Нет и нет. Наоборот, углубившись в сию мудреную и лукавую писанину, они бы окончательно утратили все желанные им пути.

Теперь впору о хвалебной оде русскому пьянству речь повести. Да и в самом деле, разве следующие пленительные строки не удручат всякого серьезного наблюдателя?

Нет меры хмелю русскому.А горе наше меряли?Работе мера есть?Вино валит крестьянина,А горе не валит его?Работа не валит?Мужик беды не меряет,Со всякою справляется,Какая ни приди.Мужик, трудясь, не думает,Что силы надорвет,Так неужели над чаркоюЗадуматься, что с лишнегоВ канаву угодишь?

Во как! Вино (водка) вроде смирительной рубашки на буйную русскую душу приходится. И это в контексте известных пьяных драк вообще мило выходит. Но наш поэт как будто бы этого ничего и не знает. Вместо законной тревоги и озабоченности, знай, поет вновь вину осанну:

Пошла по жилам чарочка —И рассмеялась добраяКрестьянская душа!Не горевать тут надобно,Гляди кругом – возрадуйся!

Хитро, хитро придумано, мол, гуляй, пей, веселись русский люд, ведь иначе. А что, любопытно, иначе будет? Вот тот-то и оно, что об ином почему-то ни гу-гу, лишь молчок сеется.

В главе «Счастливые» мы встречаем опять непутевое:

В толпе горластой, праздничнойПохаживали странники,Покликивали клич:«Эй! нет ли где счастливого?Явись! Коли окажется,Что счастливо живешь,У нас ведро готовое:Пей даром сколько вздумаешь —На славу угостим!…»

Что удивляет и смущает в последнем рассказе? Прежде всего, странно уже то, что искатели полагают, что счастливый человек может являть себя им за плату. Тогда как счастливый на самом деле человек

наличным своим особым состоянием уже абсолютно облагодетельствован, а значит, в чем-то большем уже и не нуждается. Это первое. Второе же состоит в том, что незадачливые добытчики «счастья» не ведают даже каких-либо признаков искомого ими феномена и даже не озабочены узнаванием их как совершенно необходимого им средства для решения поставленной ранее задачи. Поэтому-то и финал сей грустной истории вполне закономерен:

Смекнули наши странники,Что даром водку тратили,Да кстати и ведерочкуКонец. «Ну, будет с вас!Эй, счастие мужицкое!Дырявое с заплатами,Горбатое с мозолями,Проваливай домой!»

И здесь же о женской доле:

– А то, что вы затеялиНе дело – между бабамиСчастливую искать!…«Ключи от счастья женского,От нашей вольной волюшкиЗаброшены, потеряныУ Бога самого!…»«Великие сподвижникиИ по сей день стараются —На дно морей спускаются,Под небо подымаются, —Все нет и нет ключей!Да вряд они и сыщутся…Какою рыбой сглонутыКлючи те заповедные,В каких морях та рыбинаГуляет – Бог забыл!…»

Сей печальный рассказ Матрены Тимофеевны, с одной стороны, удручает своей беспросветностью, с другой – он же удивляет глубиной понимания проблемы. Почему? А потому, что счастье человечье на земле-матушке вряд ли и вообще возможно будет, ведь много тому препятствий всяких имеется. Например, каждый рожденный знает изначально о предстоящей смертушке своей, чем уже и опечален. А кроме того, счастье человека уж очень от всеобщего блага зависит. Достижение же всемирного довольства людского представляется лишь задачей очень далекого будущего. Поэтому-то речи о человечьем счастье, конечно же, бесплодны, а значит, и вредны будут. Другое дело, если искать тех, «Кому на Руси жить хорошо» будет! Ведь последнее – славное житье, скорее всего, означает ладность. Иначе говоря, кому ладно (впору будет), тому и хорошо станет. Вот, например, в главе «Последыш» читатель поэмы вместе со странниками видит следующую чудную картину:

Дивятся наши странники.Пристали к Власу (местный житель. – Авт.): «Дедушка!Что за порядки чудные?Что за чудной старик?»– Помещик наш:Утятин князь! —«Чего же он куражится?Теперь порядки новые,А он дурит по-старому:Сенцо сухим-сухохонько —Велел пересушить!»– А то еще диковенней,Что и сенцо-то самое,И пожня – не его!«А чья же?»– Нашей вотчины.«Чего же он тут суется?Ин вы у Бога не люди?»– Нет, мы, по Божьей милости,Теперь крестьяне вольные,У нас, как у людей,Порядки тоже новые,Да тут статья особая.

Какая же такая статья? – спросим и мы с читателем. А та, что из жалости к князю бывшие его крепостные крестьяне продолжают еще и в интересах его наследников делать вид, что они ему подчиняются, так же как и до царского повеления об их освобождении. В результате весь малый мир «пляшет» вокруг одного человека, всячески ублажает его, чем только может, лишь бы ему было покойно (привычно) и хорошо. Тем самым автор поэмы дает своим читателям удивительный образец русской жизни, с одной стороны, вполне сердечной, с другой – тотально лукавой. И в самом деле, разве нельзя не умилиться тому, что бывшие крепостные в надежде на еще большее себе лично послабление (родня князя пообещала общине в дар луга поемные по Волге) решили всем гуртом два-три месяца «повалять дурака». Причем крестьяне так славно вошли опять в роль крепостных, что любо-дорого на сие представление смотреть и удивляться. Чем не идиллия, чем не пример всеобщего согласия? С другой стороны, одного крестьянина, которого звали Агапом, пришлось-таки играючи принести в реальную жертву сей «инсценировке». Что тут сказать в контексте искомого смысла хорошей жизни на Руси? Попадает ли образ князя Утятина в ответ на известный вопрос всей поэмы? Если смотреть как бы изнутри самого князя, то почему бы, собственно, и нет, ведь он, узнав о «возврате» к старому («Что мужиков помещикам велели воротить!»):