Литургические заметки
Шрифт:
Основным делом своей жизни, своим особым призванием отец Сергий считал духовную поддержку «людей доброй воли», так он называл правозащитников. Подавляющее большинство советских правозащитников считали себя атеистами, хотя многие имели довольно смутное представление о христианстве. Многим отец Сергий писал в тюрьмы и лагеря, действенно помогал их близким. В воспоминаниях о нем есть одно яркое свидетельство: «После тяжелых событий в жизни Льва Друскина (один из питерских друзей отца Сергия — С. Б.), приведших к его отъезду из СССР, мы обсуждали с Сергеем Алексеевичем поведение и судьбы людей, связанных с этой историей. Все эти люди в той или иной степени подверглись давлению со стороны властей и по-разному это давление выдержали. «Все-таки это здорово», — сказал Сергей Алексеевич. «Что здорово?» — «Друзья, друзья-то какие оказались! Это прекрасно!» - «Но как же? Ведь многие испугались, перестали звонить и встречаться, испугались. Люди, которые считались преданными мужественными!» — « Ну и что же? Их можно понять. Они рисковали работой, это для них очень важно. Это жизнь! Ведь никто же не предал, не свидетельствовал против него!» — «Но один...» — «Ну, разве что один. Зато какие примеры мужества, верности! Это прекрасно!» [3] . Он оставался подлинным христианином, верным Церкви, Ее догматам и таинствам, хотя многое пытался постичь рационально, не понимал, но честно писал об этом. Отец Александр Мень, горячо любивший его, в шутку говаривал: «Ну, отец Сергий... Он же еретик, но — благочестивый еретик!» На самом деле гордился тем, что в годы брежневских, а позднее андроповских гонений в рядах правозащитников, открыто говоривших о гонениях на Церковь, находились православные священники — Сергий Желудков, Глеб Якунин, Николай Гайнов. Отец Сергий привел в Церковь многих интеллигентов, причем не столько проповедями, сколько
3
Архив автора
Важно перечитать и задуматься над отзывом, который принадлежит покойному архиепископу, исповеднику Афанасию Сахарову, проведшему в тюрьмах и лагерях 33 года. Это был один из наиболее тяжелых периодов жизни отца Сергия. Он служил в Великих Луках Псковской епархии и на него постоянно жаловались прихожане за его, по их мнению, новшества. Правящий архиерей обратился с письмом к владыке Афанасию, признанному авторитету в области богослужения. В ответном письме от 15 марта 1960 года владыка пишет архиепископу Онисиму Фестинатову: «В 1958 году в богослужебно-календарную комиссию поступила рукопись о. Желудкова с изложением его литургико-богослужебных взглядов и пожеланий. Отзыв об этой рукописи было поручено дать Д. П. Огицкому, на то время инспектору Ставропольской духовной семинарии. Но комиссия вскоре была ликвидирована, и поэтому рукопись о. Желудкова была в моих руках очень недолго, и я лишь мельком ее просмотрел. Об о. Желудкове, обучавшемся в Ленинградской духовной семинарии, рассказывал в комиссии профессор Ленинградской духовной Академии Н. Д. Успенский, и, сколько помнится, отзыв его не был отрицательным. От Д. П. Огицкого я знаю, что у него до последнего времени поддерживается большая и серьезная переписка с о. Желудковым по литургическим вопросам и Д. П. Огицкий, как могу судить по его письмам ко мне, оценивает о. Желудкова отнюдь не отрицательно...
На основе того, хотя и немногого, что я знаю об о. Желудкове, я никак не могу согласиться с тем, что Вам было сказано о нем. Наоборот, о. Желудков представляется мне как человек искренно и горячо любящий наше православное богослужение и ревнующий об очищении нашей современной богослужебной практики, которая, к сожалению, во многих случаях совсем не хочет считаться с Церковным Уставом и вместо того, что положено по Уставу, заполняет богослужение всякого рода отсебятиной. О. Желудков, как мне представляется, критически относится к современным искажениям и нарушениям обрядов и священнодействий. Его суждения и его деятельность, направленные к восстановлению уставных порядков, непонятны и неприятны для тех, у кого установившиеся порочные антиуставные традиции стали «уставом» и для которых напоминания об этом и попытки вернуть наше богослужение в законное церковно-уставное русло кажутся ересью с протестантским уклоном. А о. Желудков по ревности своей, не только говорит и пишет, но и на практике в тех храмах, где приходится ему служить, по-видимому, старается проводить в жизнь то, о чем говорит и пишет. Это еще более вооружает против него ревнителей порочных традиций...» [4] . В 1958 году отец Сергий отправил первоначальный вариант "Литургических заметок" в созданную при патриархе Алексие I Календарно-богослужебную комиссию [5] . Эта комиссия занималась составлением церковного календаря и богослужебных указаний. Возглавлял ее епископ Афанасий (Сахаров) — участник Собора 1917—1918 годов, проведший в лагерях и ссылках 33 года. Эту церковную структуру владыка шутливо, но метко называл "комиссией по отцеживанию комаров". Составить отзыв было поручено профессору Д. П. Огицкому. Комиссия вскоре прекратила свою работу. «Литургические заметки» так и не были обсуждены. Однако, отец Сергий не оставил работы над книгой. Она получила широкое хождение в Самиздате. Появилось немало отзывов, которые автор порой включал в текст книги. Важно ознакомиться с мнением профессора Огицкого:
4
«Молитва всех вас спасет», материалы к жизнеописанию святителя Афанасия, архиепископа Ковровского, М. 2000, С. 572-573.
5
О Календарно-богослужебной комиссии см. А. Г. Кравецкий. Календарно-богослужебная комиссия (1957—1958).
– Ученые записки Российского Православного университета ап. Иоанна Богослова. Вып. 2. М., 1996.
"Глубокоуважаемый Отец Сергий!
Мне хочется поделиться с Вами мыслями по содержанию Ваших, очень меня заинтересовавших «Литургических заметок» (Псков, 1956 г.), познакомиться с которыми мне довелось в прошлом году во время работ в ныне упраздненной Календарно-богослужебной комиссии при Синоде. По недостатку времени ограничусь лишь краткими отрывочными замечаниями.
Не скажу, чтобы я полностью разделял все Ваши взгляды. Далеко нет. В частности, я считаю совсем несвоевременным и очень рискованным подчеркивание возможностей «богослужебного творчества» в наше время. Я не разделяю Вашего отвращения к Марковым главам и безнадежно-пессимистического, пренебрежительного отношения к Типикону. Я сожалею, что в Вашей работе нашлось место для такого резкого выпада против Л. Н. Парийского.
Но вместе с тем я очень ценю Ваш труд, согретый теплотой Вашего чуткого пастырского сердца, и мне хотелось бы от всей души поблагодарить Вас за то, что Вы так смело поставили вопрос о недостатках в современной богослужебной практике и сделали в своей работе столько ценных замечаний. Среди духовенства у нас очень немного людей , которые вдумчиво относятся к этим вопросам и болеют душой за современное состояние богослужения. Я уверен, что в баптизм люди бегут от нас не потому, что предпочитают сектантское вероучение церковному, а прежде всего и главным образом потому, что их не назидает наше богослужение. Какой ужас и какой стыд для нас! Сокровище церковное, равного которому нет ни в одной религии, из-за нашего неряшливого и бестолкового к нему отношения становится не средством привлечения людей в Церковь, а чем-то противоположным сему. У нас до революции было 4 духовных академии, издавались духовные журналы, печатались ученые статьи, а на клиросах дьячки бубнили: «очи Свои возложиша уклонити на землю [6] ...от малых от земли раздели я в животе их [7] ...сего ради законоположит ему на пути его же изводи [8] ...во избытцех Твоих уготовиши лице их [9] » и многое другое, что с трудом понимали даже профессора духовных академий. И никому до этого дела не было. И никто, никогда не поставил вопроса об удобовразумительности перевода хотя бы одной Псалтири для богослужебного пользования. Недавно я писал бывш<шему> председателю Календарно-богослужебной комиссии владыке Афанасию (выдающемуся литургисту, человеку глубоко церковному, большому стороннику поновления переводов и даже перевода богослужебных текстов на русский язык), что вопрос перевода песнопений гораздо более сложный, чем вопрос перевода других текстов. Стихиры, тропари канонов следовало бы переводить на русский язык стихами. На каждой песне канона должен был бы меняться ритмический размер строф-тропарей (как в греческом оригинале). Конечно, об этом можно лишь мечтать, т<ак> к<ак> такая работа мало кому по плечу. Переводчик должен бы быть и филологом, и богословом, и поэтом. Но зато такие переводы богослужебных творений хорошо, талантливо выполненные внесли бы в нашу церковную жизнь именно то, чего ей недостает.
6
Пс. 16. 11
7
Пс. 16. 11
8
Пс. 24. 13; первые два слова попали сюда, по всей вероятности, из Пс. 24.8
9
Пс. 20. 13
При чтении Вашей работы мне было очень приятно констатировать интересное совпадение Ваших взглядов с моими по ряду вопросов... [10]
...В заключение еще раз вернусь к вопросу богослужебного «творчества» в наше время. Вы сами привели немало печальных примеров. Эти доказательства нашей бездарности и порицательного отсутствия вкуса можно умножать до бесконечности. Это творчество — величайшее зло нашего времени. И Ваша книга ценна не тем, что Вы провозгласили лозунг свободного творчества (это как раз скорее недостаток Вашей книги), а тем, что Вы, по сути дела отступая от этого лозунга, стараетесь оставаться церковным традиционалистом, в лучшем смысле этого слова. Ведь если отвергнуть святоотеческие и уставные ориентиры на том основании, что эти рамки устарели и мы из них выросли, тогда мутные волны бездарной отсебятины (акафисты, чин погребения Богородицы, архиерееугоднические вставки и т. п.) захлестнут все и погубят то, что еще осталось от православия и церковности в нашем богослужении. Любителей творчества у нас хоть отбавляй. Я тоже мог бы Вам привести прямо-таки жуткие примеры. Часто приходится слышать рассуждения: «устав для человека, а не человек для устава» (для человека, т. е для угождения его нецерковным вкусам), «мы выросли из типикона» и « чем мы хуже святых отцов». Да в том то и дело, что в миллионы раз хуже, в том то и дело, что не доросли, в том то и дело, что если бы доросли, то способны были бы и <вперед> двигать, а так способны только портить, уподобляясь тем недоучкам, которые пытаются исправлять классиков. Мое глубокое убеждение, что в наше время надо не поощрять свободное «творческое» отношение к богослужению, а прямо-таки бить за это по рукам. Надо не создавать что-то новое, а из того, что предусмотрено типиконом, выбирать самое ценное. Возможности здесь достаточно широкие. Лишь бы сумели это уставное сделать доступным, понятным и близким молящимся.
10
Профессор Огицкий перечислил такие совпадения. Три фрагмента этого письма вошли в окончательный текст книги: см. стр. 59-60, 100-101, 129-133.
Наконец еще одно. Я думаю, Вы писали свой труд не для того, чтобы написанное Вами оставалось под спудом и, надеюсь, не будете возражать против перепечатания на машинке (или выдержек из него) и ознакомления с ним людей церковных, серьезно интересующихся вопросами богослужебной практики.
В заключение хочу от всей души пожелать Вам здоровья, сил и терпеливого перенесения неприятностей, которые обычно выпадают на долю людей, подобных Вам".
Во второй половине 70-х годов отец Сергий увлекся творчеством немецкого богослова Ганса Кюнга. Вместе с Евгением Барабановым, с семьей которого он особенно близко сошелся в эти годы, он начал работу над переводом основного труда Кюнга «Быть христианином». Именно за эту книгу Кюнг подвергся резкой и справедливой критике со стороны католических богословов. Когда отец Сергий узнал о моей дружбе с поэтом и переводчиком Аркадием Штейнбергом, который в совершенстве знал немецкий и был сведущ в богословии, отец Сергий попросил познакомить с ним. Штейнберг радушно откликнулся. Он не только помог в переводе трудных мест, но жадно накинулся на отца Сергия. Между ними вспыхнула взаимная симпатия — Аркадий Акимович отсидел в сталинских лагерях два срока и бывал на Байкало-Амурской магистрали. Прекрасно знал о правозащитной деятельности отца Сергия. Меня поразило, как мгновенно эти два доселе незнакомых человека обрели друг друга. Позже подобную же симпатию я наблюдал только единожды — когда пришел в гости к Штейнбергу с Анатолием Эммануиловичем Красновым-Левитиным. Наша жизнь изменилась во многом благодаря усилиям праведников, к которым принадлежал священник Сергий Желудков. Он размышлял — сумеют ли россияне воспользоваться плодами свободы после крушения авторитаризма. Его беспокоила косность и малодушие православного духовенства. Порой он с ужасом думал о крушении коммунизма. Говаривал: «Представьте себе, рухнет коммунизм и вот тогда скажут нашим епископам и священникам — идите на радио, телевидение, выступайте в прессе. Говорите! Представляете, что они понесут?!» К сожалению, это пророчество отца Сергия сбылось в полной мере. В воспоминаниях о нем его друзей подмечена важная черта: «Ум его, однако, был очень острым, критичным. Ему совершенно несвойственны были иллюзии, благодушие, мечты о светлом будущем. При всей своей вере в человека, в человечность, он не склонен был идеализировать народ — «искалеченные души», как он говорил. Надежда человеческого существования была для него в личном подвиге лучших людей, верующих и неверующих — в нем он и видел подлинное Христианство, в нем, а не в так называемом единстве народа, не в униформизме под любой, даже православной идеологией. Он не стеснялся смеяться над уверениями Солженицына (которого, конечно же высоко ценил), что сельский русский человек мечтает лишь о том, чтобы школа была для детей, да церковь, где помолиться. «Школа, может быть, — говорил он, — а про церковь и думать забыли. Других забот много» [11] . К 60-летию академика Андрея Сахарова, томившегося в Горьковской ссылке, отец Сергий писал в 1981 году: «Да и о народе нашем надо сказать правду: находясь в плену оглупляющей дезинформации, очень многие обыватели либо просто ничего не знают, либо даже очень превратно понимают его благороднейшую деятельность».
11
Архив автора
Как ни странно, он был равнодушен к стихам и часто повторял: «Да я ничего не понимаю в стихах!» «А вот о прозе, особенно о современной — художественной и публицистической — высказывался охотно. Здесь он был весьма взыскателен. Нередко упрекал авторов в дурном стиле, провинциальности, иной раз и просто дураком назовет или скажет: «Графоман, тут уж ничего не поделаешь». Не любил исторических романов, придирался к любой фактической неточности. «Петра Первого» Алексея Толстого громил безжалостно, да и «Узлам» (имеется в виду эпопея Александра Солженицына «Красное колесо», состоящее из «Узлов» — С. Б. ) доставалось. В исторической прозе более всего ценил жанр «художественного исследования», основанного на документах и добросовестных личных свидетельствах. Среди современных любимых книг называл «Архипелаг ГУЛАГ», «Утоли мои печали» Льва Копелева, «Иванькиаду» Владимира Войновича, «В подполье можно встретить только крыс» Петра Григоренко (только заглавие категорически не одобрял). Охотно цитировал Зиновьева, хорошо знал и любил Бердяева, восхищался работами немецкого богослова Кюнга» [12] . Вспоминаю один забавный эпизод начала 70-х годов, когда Александр Солженицын завершил работу над одним из «Узлов» — «Август 14-го». Книга вскоре вышла в Париже, а Солженицын обратился к друзьям с просьбой прочесть новую работу и прислать ему отзывы. Позже они вошли в том — «Август 14-го читают на Родине». Прислали свои отзывы и два священника — Александр Мень и Сергий Желудков. Отец Александр написал подробное, обоснованное исследование, но весьма критическое, хотя и деликатное, всячески стремясь щадить самолюбие автора. Отзыв отца Сергия отлился в одну фразу: «Большой художник имеет право на неудачу». Как ни странно, оба отзыва Солженицын не включил в сборник.
12
Архив автора
Отец Сергий умер в Москве 30 января 1984 года после тяжелой операции — у него был рак пищевода. Он готовился к смерти и не боялся ее. «Он много звонил, сообщая друзьям о своей болезни и предстоящей операции, а в остальном вел себя обычно: говорил, слушал, восторгался новым анекдотом, только руки беспокоились. Знал, что операция смертельно опасная, но утешал: «Что ж, ведь я не воевал, другие ведь воевали, а мне вот — операция». Потом сказал: «Мне нужно еще года два-три. Тогда я успею». К смерти готовился — причастился, перед больницей объездил всех друзей. «Нет веры в Бога без веры в Воскресение: тогда все бессмыслица, абсурд», — так он говорил и писал. И еще: «О Смерти не надо горевать, а вот о жизни горевать иногда приходится» (архив автора). В завещании написал: «...Как можно меньше хлопот с похоронами. Если Смерть (это его написание, к смерти он относился с уважением — С. Б.) случится в Москве или Ленинграде — совершить кремацию и отпеть заочно. Если похороны будут во Пскове, то очень прошу — пусть священник не вздумает говорить речь... Боже, милостив буди мне грешному». Друзья и близкие сумели перевезти его прах в Псков и похоронить его близ храма в Любятове. Отпевание же совершалось сумрачным зимним днем в Богоявленском соборе в Москве по священническому чину. В одной из дневниковых записей, сделанных отцом Сергием незадолго до смерти, звучит такое признание: «Я христианин — это значит сказать: я охвачен мечтой, стремлением к духовной красоте, я постоянно хочу быть лучше... Христианская жизнь — это подвиг, куда более захватывающий, чем полет в космос».
Сергей Бычков
Предисловие
ГОСПОДИ, БЛАГОСЛОВИ. Новая редакция. Мои заметки разных лет и письма разных лиц по практическим вопросам русского церковного Богослужения. «Несвоевременные размышления», главным образом — критического свойства.
Обычно принято восхвалять наше русское церковное Богослужение как верх всякого совершенства. Это действительно верно по отношению к подлинным драгоценностям, которые мы и должны бережно сохранять, проявляя добрую, интеллигентную консервативность. Но вместе с ними в нашем литургическом наследии присутствуют и такие исторические наслоения, которые стали пережитками, которые сегодня имеют уже только отрицательное значение, от которых нам должно по мере возможности освобождаться. Нередко сюда присоединяется еще и недостаток церковной культуры у церковного начальства и исполнителей. В результате наше церковное Богослужение нередко оказывается таковым только по названию, ибо не выполняет своего назначения — не привлекает, не вдохновляет, не соответствует величию нашей веры, представляется не славой, а унижением Церкви. Сегодня и у нас, как и на Западе, можно говорить о литургическом кризисе христианства.