Ливень
Шрифт:
— Дурак! — рассердился Сергей. Постучал пальцем Вовке по лбу: — Вот что главное… А ну отойди в сторону.
Вовка обиделся и хотел сказать что-то еще. Но тут с тендера в будку спиной вперед протиснулся Дмитрий Иванович. Затем Гордей. Они внесли человека в шинели и положили на подстеленный Сережкой брезентовый плащ кондуктора. Когда снимали буденовку, боец застонал, заскрипел зубами.
— Да он ранен! — вскрикнул кондуктор.
Под буденовкой русые волосы красноармейца слиплись от крови.
— Сергей, аптечку! — приказал комиссар.
Дмитрий Иванович вместе
— Я так понимаю, Дмитрий Иванович, — отойдя от раненого, сказал старик кондуктор, — горячка у него. Простыл. Мысленное ли дело: всю ночь простоял на ветру мокрый до нитки. И, обратно же, камнем его шарахнуло. Видать, крови потерял много. Спасать надо… В сундучке у меня, слышь ты, сальце есть медвежье. У охотников разжился. По нашим уральским местам, где я, значится, родился, лучшего лекарства от простуды, нету! Есть еще спирту скляночка и кое-какие снадобья целебные… Для старухи вез: простужается она часто…
— Ну, Семеныч, давай свое медвежье сало.
— Ох ты, господи!.. Старый я дурак! — сокрушенно простонал кондуктор. — Сундучок же там… в туннеле…
— Да-а-а, дела-а-а, — расстроенно протянул комиссар.
— Я пойду. Принесу. Отпусти, Дмитрий Иванович. Может, и обойдется… Я удачливый, — просил старик. — Пропадет же парень…
— Не могу я, Семеныч, не могу… Сергей, подай из моего сундучка пару белья… Сергей!.. — комиссар обернулся. Сергея в будке не было. — Куда он девался?
— Так он еще давно проветриться вышел, — пробубнил Николай.
— Сереж-ка-а! — крикнул комиссар в проход на тендер.
— И-ду-у-у! — откуда-то издалека донесся приглушенный голос. А через несколько минут в будку, шатаясь, ввалился Сережка.
— Где тебя черти… — начал комиссар и запнулся.
Лицо, руки, белый берет Сережки перемазаны сажей. Он судорожно хватал ртом воздух.
— Сундучок!.. Мой сундучок! — вскрикнул Семеныч.
У ног Сережки стоял зеленый железный сундучок кондуктора.
— Был там?! — расстегивая ставший вдруг тугим ворот кителя, тихо спросил комиссар.
Сережка молча кивнул.
— Страшно было?
Сережка глотнул воздух и снова кивнул.
— Ах ты ж сукин сын! — так громко крикнул комиссар, что Вовка испугался: сейчас он ударит Сережку. Но комиссар шагнул вперед, крепко обнял Сережку за плечи и долго не отпускал: — Спасибо, сынок!
Когда Семеныч втирал медвежье сало в спину и грудь больного, боец очнулся, открыл глаза. Семеныч развел какое-то снадобье в медной кружке, сделанной из снарядной гильзы, поднес ко рту:
— На, выпей, воин. Все до дна. Только сперва воздух выдохни… Вот так!.. Хлебцем, хлебцем закуси… Ну, к утру здоров будешь. Держись…
Вскоре красноармеец заснул.
Третий час, как перестал дождь. А водопады, кажется, еще с большей яростью несутся в ущелье. Там, в горах, по-прежнему хлещет ливень. С тех пор, как в туннеле произошел обвал, йода стала прибывать еще быстрей. Добралась до рессор, под самый пол вагонов… Пришлось погасить паровозную топку.
Сиротливо стало в будке. Вовка потерял интерес ко всем этим циферблатам, трубкам и блестящим ручкам. Нахохлившись, сжавшись в комочек, он сидел под окошком на скамеечке машиниста. Молча переводил взгляд с одного на другого, будто спрашивал: «Ну, как? Что же будет дальше?»
Бородатый Гордей сопровождал вагоны со скотом, закупленным на Дону для молодого колхоза. Шесть лошадей, одиннадцать породистых коров и столько же молодых телок. Целое богатство!
Полтора года бились колхозники. По рублику собирали нужную сумму. Ох, и трудные это были рубли!.. И все вручили Гордею. Судьбу свою вручили.
Пятьдесят лет прожил Гордей на свете. Но никогда еще на его крутые плечи не ложился такой страшный груз ответственности. И он не оплошал. Копейки лишней не истратил, но купил все, о чем мечтали в долгие зимние вечера… Ждут круторогих степных красавиц луговины нетоптаной сочной травы. Строится новый телятник. Будет у колхоза свое породистое стадо. Потекут молочные реки… Еще вчера все, о чем мечталось, было так близко. А сегодня…
Чуя недоброе, скотина била копытами так, что трещали доски вагонов. Сквозь шум воды до паровоза долетали ржание лошадей, жалобное мычание коров.
Гордей метался с тендера в будку, из будки снова на тендер:
— Как же теперь быть-то, товарищи?! Ведь потопнет скотинка!.. Спасать надо!.. Ох ты, господи…
В карих глазах его была такая страшная мужичья тоска, что никто не выдерживал. Отворачивались.
Вынужденное безделье, чувство бессилия придавили людей непомерным грузом. Хотелось что-то делать, куда-то идти. Но что делать?.. Куда идти?.. Как помочь Гордею?.. Коровы — не белки, на крышу не вскочат. А кругом скалы вон какой крутизны!..
— Не ной, Гордей, — строго сказал комиссар. — Не рви душу себе и людям. Что мы — не понимаем?! Выход найти нужно. И мы найдем. А пока — точка! — он вылез наружу и все ходил и ходил по крышам. Всматривался в скалы и снова ходил.
Сережку удивляло поведение Николая. Большой, сильный, он, с тех пор, как принесли раненого часового, а потом погасили топку, как-то сник, сгорбился. Лицо покрылось желто-серыми пятнами. Николай брал лопату или кочергу, переставлял из правого угла в левый. А через минуту снова ставил на прежнее место. Большие навыкате блекло-голубые глаза его казались пустыми.
К пяти часам вечера вода поднялась сантиметров на тридцать выше пола вагонов. Скотина стояла уже по колено в воде и ревела, не переставая… Лицо Гордея почернело от горя. Торе распирало его сердце. Шатаясь, как пьяный, потрясая огромными ручищами перед лицом Николая, он говорил:
— Пойми, мил человек. Ты деревенский. Должон понять. Мысленное дело, чтобы такая скотинка пропала?!. Меня ж всем миром собирали. Наказывали: «Порадей для колхоза… Другая жизнь пойдет. На ноги встанем!.. Вот… И радел… Откупил коровку к коровке. Как картинки!.. А кони? Да с такими конями!.. А теперь что?!. — из глаз Гордея по щекам, по черной бороде покатились слезы. — Все прахом пойдет. Разор всему обществу!.. Да коли скотинке пропадать, лучше самому в омут…