Лобачевский
Шрифт:
— Нашел еще одного.
Так Иосиф Больцани попал в Казанский университет, а впоследствии стал профессором, доктором физики и химии. Жил Больцани, конечно же, в доме Лобачевского, сделался членом семьи.
Ректор не только искал, но и оберегал выходцев из народной гущи. Примечателен в этом отношении случай с бывшим семинаристом Хлебниковым. Однажды Хлебников напился и, потеряв рассудок, бросился с ножом на студента Зальценберга с явным намерением «зарезать немца». С великим трудом удалось обезоружить обезумевшего Хлебникова, посадить в подвал. За бесчинства решили сдать в солдаты. Вмешался Лобачевский. О разговоре у ректора сам Хлебников впоследствии вспоминал так: «Он не укорял меня, не ругал, но во время разговора я был просто вне себя, раза три меня в пот кидало». Беседа окончилась
Благодаря заботам ректора уверенно зашагал в науку Котельников. Вот он уже экстраординарный, затем ординарный профессор, декан физико-математического факультета, член испытательного комитета, он влюблен в Лобачевского и старается оправдать доверие ректора, с рвением помогает ему.
Преуспевает и Александр Попов, которого за маленький рост Лобачевский в шутку называет «Интегралом». Это худощавый человечек, коротко остриженный, гладко зачесанный, с длинным крючковатым носом, тонкими губами и большими серыми глазами навыкат. У него привычка жестикулировать, доказывать. Ректор питает интерес к несомненно одаренному юноше, недавно одобрил его сочинение «Математическая теория русского змея», подумывает о присвоении Попову ученого звания.
Ректор занят обычными своими делами. Авторитет его непререкаем. Он сумел завоевать любовь и уважение всех. Если года четыре назад на очередных выборах его едва не провалили, то на последних он прошел семнадцатью голосами против двух. Кто эти два? Да так ли уж важно? Может быть, тот же Симонов и еще кто-то. Главное — вокруг Лобачевского сплотились, как никогда. Его, наконец, поняли, стали ценить, дорожить им. Теперь любой на месте Лобачевского выглядел бы жалким пигмеем. Никому не хочется возвращаться к старым дрязгам, интригам, подсиживаниям. Безмолвно поняли и то, что ректор не намерен придерживаться нового университетокого устава: он по-прежнему за самую широкую демократию и по-прежнему не выдвигает себя на первый план, не хочет лично для себя ничего. Он сумел внушить мысль, что науку надобно делать чистыми руками, облагородил, поднял на огромную высоту скромных тружеников науки. За то ему и благодарны. Он в человеке прежде всего ценит человеческое достоинство.
В трехэтажном каменном доме на Большой Проломной идет своя жизнь. Рождаются дети. Умирают. Тяжело больна мать Прасковья Александровна. Врачи Елачич и Скандовский предрекают скорую смерть. Долгие часы проводит Лобачевский у постели матери. Ему кажется, что за все годы он был недостаточно внимателен к ней. Да она ничего и не просила. Нянчила внуков, радовалась успехам сына. Много ли нужно старой женщине? А когда его произвели в дворяне, сказала: «Теперь и умереть можно спокойно…» По ее мнению, сын добился высших почестей, стал государственным мужем; с ним разговаривают цари. О таком даже не мечталось. Больше всего приводит ее в восторг бриллиантовый перстень от самого государя. Почему сын никогда не носит перстень? Бедная мать!.. Ее радуют царские побрякушки. Она и не подозревает, что произвела на свет гения.
27 февраля 1840 года в возрасте шестидесяти семи лет Прасковья Александровна Лобачевская скончалась. Ее похоронили рядом с могилой сына Александра, утонувшего в реке Казанке.
— Здесь будет наш семейный уголок, — грустно сказал Николай Иванович. — Когда умру, похороните рядом…
Он молчаливо пережил утрату. Только резче оба значилась складка на переносице да на голове прибавилось седины.
Пришло известие о смерти Григория Ивановича Карташевского. Еще один друг ушел в небытие… Лента жизни движется, обновляется беспрестанно.
Лобачевский ощущает резкую тоску по покою. Ему грезится деревенька, отгороженная от всего мира, садик, дубравы, поля, звон жаворонков, камыши в заводях. Ходить, заниматься простым крестьянским трудом… По вечерам при уютном огоньке свечи писать свою геометрию, обобщить все, собраться с мыслями. На ум приходят щемящие слова, будто оторванные от сердца:
Давно, усталый раб, замыслил я побег В обитель дальную трудов и чистых нег…Он, такой молодой, понимал это. Откуда?..
Варвара Алексеевна пристально наблюдает: что-то неладное творится с Николаем Ивановичем. Женским чутьем угадывает: устал, замотался. Она и сама утомлена бесконечными выездами, балами, своей хозяйственной безалаберностью. Она плохо приспособлена к жизни, ничего не умеет, да и не хочет уметь. Даже суп во время обеда разливает сам Николай Иванович. Слуг он не любит держать. Сам чистит платье, сам убирает у себя в кабинете. Заставляет детей заниматься совсем не барским делом: скрести, мыть. Карманными деньгами не балует. Жалованье все до копейки приносит домой: за кафедру чистой математики две тысячи рублей в год, за должность ректора — шестьсот рублей, за должность библиотекаря — четыреста. Впрочем, от последней должности Николай Иванович отказался. На такие деньги широко не размахнешься. Доход с имений его не интересует. Да и доход ничтожный. Непосвященным кажется, что Лобачевские богатые помещики. Увы, все далеко не так. Где-то в Смоленской губернии тридцать девять душ, сорок семь — в Тверской, да в Полянках — сто тридцать девять. Дохода почти никакого. Николай Иванович имениями жены заниматься не желает, да и некогда. Так ни разу нигде и не бывал. Лишь однажды заглянул на день в Полянки и то, чтобы проведать заболевшего Галкина, совладельца по Полянкам.
УВарвары Алексеевны возникает план: продать имения и купить одно большое где-нибудь поблизости от Казани, увезти туда Николая Ивановича. Воленс-ноленс придется Николаю Ивановичу заняться хозяйством. Она в восторге от своего плана. Он, как всегда, выслушивает молча, хмурится, курит трубку с янтарным мундштуком. Откровенно говоря, план ему по душе. Но в эвклидовом мире существует раздельное имущество, масса условностей, у каждого своя доля; как будто муж и жена — не одно и то же, а тайные враги. Законы выдуманы не Лобачевским. Он просто старый, усталый человек. Уже сорок восемь, а впечатление такое, словно и не было жизни. Она промелькнула, умчалась. Без особых событий, без поездок в дальние страны. Правда, недавно побывал в Гельсингфорсе на юбилее тамошнего университета. Вот и все. Сорок восемь — не так уж мало. Почти полвека. Это только так говорится — полвека. А на самом деле самое главное, самое бурное позади. Да и никто из знакомых не доживал еще до ста лет и вряд ли доживет.
— Заниматься распродажей твоих имений не буду, — говорит он жене. — Некогда, да и не мастак.
— Поручим все дело брату моему Ивану Ермолаевичу. Он мастак.
— Поступай как находишь нужным.
МИРНЫЙ ШУМ ДУБРАВ
Крепкий ветер трепал волосы, бил в лицо. В нем была буйная радостная сила, в этом ветре. Лобачевский стоял у обрыва с расстегнутым воротом рубахи. Там, внизу, над Волгой плыл голубой тающий свет. Вдали сверкало, искрилось. Что там белеет? То ли парус, то ли крыло чайки… У пристани сгрудились телеги, тарантасы, кареты. Покачивается на волнах черная просмоленная завозня, прыгают лодочки. Красные рубахи, малиновые и желтые сарафаны. На баржах горы рябых арбузов, дынь. Даже сюда долетает дынный запах, особенный солнечный дынный аромат. Арбузы разбивают прямо о колено, запускают руки в сочную, мясистую мякоть. Хорошо лежать на стожке сена, слушать, как заливается что-то невидимое в слепящей высоте! Хорошо в одиночестве шляться берегом Волги, окатываться с круч, обдирая до крови локти! Хорошо выбраться на середину реки, плыть, плыть, забыв, где ты и зачем!
Он с детства любит все это. Запах сена, дынь, дегтя, сырости; ветлы, калину с восковыми гроздьями ягод, коровье тырло, непролазные и потому таинственные камыши, перелет уток на заре, спокойные лиманы. Здесь всегда своя, омытая дождями, высушенная ветрами и зноем жизнь, черные от загара, белоголовые ребятишки, васильки и ромашки, здоровый труд и нищета; и этой жизни нет никакого дела до раскаленных мостовых, душных белых зданий, ученых фолиантов, дифференциалов и постулатов.
Глаза горожанина все время упираются в стены. Тоска по простору заставляет одних устремлять взор в небо — и они открывают неземную геометрию; другие упираются взглядом в пол, сами замыкают над собой пространство.