Лоцман. Лето кончится не скоро
Шрифт:
— А что будет, когда сделает последний?
— А вот это уже зависит от нас…
— От нас или от пружины с маятником?
— А мы сами — и маятник, и пружина…
— Мы?.. Или те, кто остались мальчиками в душе?
Отец Леонид потер виски, тряхнул головой.
— Ладно, Игорек, не будем играть словами… Спать пора.
Наутро отец Леонид открыл мне глубокие, но сухие подвалы монастырской библиотеки и оставил одного, напутствовав истиной, что «ищущий да обрящет».
Я был ошарашен книжным богатством. Большого порядка
Часа полтора, приткнувшись у настенного фонаря, я читал рукописные «Записки корабельного священника о. Кирилла, волею Божией совершившего плавание кругом света на шлюпе «Олег» в 1830, 31, 32 и 33 годах». Почерк был крупный, разборчивый, а в «Записках» — масса остроумных наблюдений жизни «матросских служителей» и «господ офицеров» на деревянной парусной скорлупке посреди океана…
Но книгу Альфреда де Ришелье о трехмерных зеркалах я, конечно, не нашел. И в середине дня, щурясь от солнца, выбрался на монастырский двор, где сквозь булыжники прорастала уличная безлепестковая ромашка.
— Ну и как наше хранилище премудрости? — приветствовал меня отец Леонид.
— Впечатляет.
— Ежели что спер, сын мой, признайся чистосердечно. Может, и подарю…
— Ничего не спер. Не нашел, что хотел…
— Потому и душа печалится?
Душа печалилась не поэтому. Просто и там, в библиотеке, и здесь, на дворе, я чувствовал пустоту оттого, что нет рядом Сашки. Я представлял, как он кидался бы от полки к полке, разглядывая золоченые корешки («Ёшкин свет, вот старина-то, а?»), как листал бы альбомы с гладиаторами и атласы со схемами плаваний. Как вертел бы могучий глобус в медных кольцах экватора и меридиана («Игорь Петрович, смотрите, тут еще даже Австралии нет!»). И как задирал бы голову на купола собора и крепостные башни, и как мы полезли бы на колокольню к могучим дремлющим колоколам…
Но не было со мной проводника Сашки.
— Ежели что гнетет, покайся, — вроде бы шутя предложил отец Леонид. Но вроде бы и всерьез.
Каяться я не стал, но, пока бродили по двору, рассказал про Сашку. О нашем путешествии и о том, как расстались.
— Ну, чего ты хочешь, мальчишка ведь, — сказал отец Леонид совсем не в духе вчерашней беседы. — Сперва надулся, а сейчас небось и забыл про обиду. Может, понял уже, что не со зла ты его обманул, а чтобы не ввергать в печаль…
— Боюсь, что все это сложнее. Будто что-то сломал я…
— Не усложняй… Бог даст, еще встретитесь…
«Если и встретимся, — подумал я, — будет уже не то. Все равно трещина…»
— Покажи камушек, что от месяца отломали, — вдруг попросил отец Леонид. — С собой небось?
Камушек был со мной. Я вынул его из кармана, спрятал в сложенные тесной лодочкой ладони, прикрыл от дневного света грудью. Отец Леонид придвинул лицо.
— Смотри-ка ты, и правда светится. — И вдруг попросил совсем по-мальчишечьи: — Слушай, отломи кусочек, а?
Я надавил на камушек пальцами, он послушно развалился на половинки.
— Возьми.
— Спаси вас обоих Господь, — тихо сказал отец Леонид.
А я вдруг подумал: «Что бы ни случилось, а главное, что лоцман мой жив и здоров… Моя дорога, ясное дело, кончилась, а Сашку пусть добрая сила хранит и дальше от зловещего алгоритма…»
Отец Леонид спрятал камушек в складки рясы и спросил:
— Побудешь у нас еще?
— Нет, надо возвращаться… Спасибо тебе.
— И тебе спасибо… И отроку твоему, проводнику. Кабы не он, мы бы и не увиделись…
— Это правда.
— Инок поедет в село за хлебом, отвезет тебя. Правда, не на машине, а в телеге… А оттуда — автобус до Овражков… С лодкой-то твоей что делать?
— Отдай мальчишкам, пусть катаются…
2. Кобург
Оказалось, что автобус будет лишь рано утром. Я не стал возвращаться в обитель, переночевал в Доме крестьянина. На рассвете уехал, а к обеду был у Генриетты Глебовны. Она сказала, что у меня усталый вид, я должен несколько дней пожить у нее спокойно, погулять не спеша, не думать ни о чем печальном и набраться сил. Но я чувствовал, что надо возвращаться. Опять болела нога, давило голову и подкатывала подлая обморочная тошнота. Причем все это сильно, неотвязно. Короче говоря, самочувствие было как накануне того дня, когда я попал к любезному Артуру Яковлевичу.
Сейчас больница вспоминалась без прежнего отвращения. Может, и к лучшему — свалиться на койку, получить от сестрицы Зои успокоительную дозу в известное место и уснуть, забыв все горести.
Но, конечно, я не стал раскисать сразу. Расплатился с Генриеттой Глебовной за постой, бодро попрощался и даже, дурачась, пообещал звонить по «тому самому» телефону. В ответ она грозила крепким пальцем и говорила, что любопытные мальчишки плохо кончат, если вовремя не взяться за их воспитание… Потом мы вдруг встретились глазами, замолчали и погрустнели. Я не выдержал, спросил:
— А вы… никогда не звонили Андрюсу?
— Звонила. Не раз… Просила, чтобы не летел в тот день. А он смеялся. Он верил в свой мотор и в свою судьбу. Храбрый был мальчик…
На станции я дождался пестрого, почти игрушечного поезда «Пилигрим», сел в хвостовой вагон — полупустой и прохладный. Поехали: трюх-трюх, дзынь-дзынь. Все так просто, никаких отраженных миров, никаких проблем. Через час буду дома. Помоюсь, разберу почту, позвоню кому надо, а утром пойду сдаваться Артуру Яковлевичу.