Лоцман. Лето кончится не скоро

Крапивин Владислав Петрович

Я стал спускаться по деревянной, широкой, как терраса, лестнице и чувствовал, что хозяин смотрит вслед. Это тихо радовало меня. Хорошо, когда в такие минуты кто-то смотрит вслед…

Ни на берегу, ни на воде не было ни единого огонька. Возможно, центр города скрылся за мысом, но все же не может бухта быть без сигналов. А тут — ни маяка, ни мачтовых фонариков… Но это не удивило меня. Я знал, что так и должно быть. Словно когда-то уже было такое.

Сплошная теплая чернота лежала над землей и над морем. В ней дул мягкий ветер. И я ощущал, видел внутренним

зрением, как в этом ласковом, нестрашном мраке скользят недалеко от берега бесшумные паруса виндсерферов, а чуть подальше развернул марсели и брамсели и ходит короткими галсами учебный бриг. Без огней, без слышимых команд…

И еще я знал, что у причала, на который сейчас приду, качается виндсерфер с черным неразличимым парусом.

Как правило, мачта и парус виндсерфера лежат на доске, пока владелец не станет на верткую палубу и не поднимет парусину за гибкий гик-уишбон. Но у этого, моего виндсерфера мачта уже стоит — как на яхте. И палуба лишь слегка заколеблется, когда я ступлю на нее. Потому что это мой виндсерфер, он ждет меня всю жизнь.

Я возьмусь за пластиковую дугу, подтяну лавсановое черное крыло паруса, ветер мягко выгнет его, а я откинусь назад, чтобы уравновесить упругую силу. Узкий корпус оторвется от причала и заскользит, срезая круглым носом гребешки, которые чуть светятся во мраке. Теплые брызги ударят по рукам и по лицу. И скоро в мягкой, обнимающей меня тьме волны эти станут сильнее, доска побежит со склона на склон, и я, никогда не ходивший на виндсерфере, инстинктом угадаю секрет управления и сольюсь в этом движении с черным ласковым ветром и плавными ритмами волн… Я засмеюсь, когда вставшие навстречу всплески слизнут с меня лишнюю одежду, сделают меня маленьким, ловким, гибким. И обнимут меня, десятилетнего, закружат и укроют в усыпляющей, нестрашной, никому не доступной мгле…

А что будет потом?

Если что-то и будет вообще, то, пожалуй, лишь это: доска приткнется когда-нибудь к берегу, а вдали засветится закатная полоса. Я выскочу на траву и, торопясь, побегу по заросшему склону вверх. Чертополох будет хватать меня за мокрые ноги, но я, запыхавшись, выбегу на бугор. И увижу, как слева темнеет похожая на замок водонапорная башня, как светится в закатном отблеске старая Спасская церковь — памятник старины и гордость нашего города — и как горят огоньки в окнах знакомого двухэтажного дома. И в мамином окошке свет… Ох и загулялся я!.. Ну и правильно, если влетит! Главное, что я уже почти дома. Подожди еще минутку, я бегу, вот он я!..

Виндсерфер и правда стоял у берега. Его узкий пластиковый борт скреб о спущенные с причала плетеные кранцы. Парус, невидимо растворившись во мгле, трепетал на ветру.

Сейчас я, сейчас…

Я сбросил на плиты пиджак, полуботинки, носки, галстук. Подвернул брюки. Подошел к краю. Заранее ощутил, как ступлю сейчас на мокрую мелкоребристую палубу, как закачается она… Выждал, когда наклонится ко мне мачта, ухватил ее… Ну!

Тихо-тихо стало. Замерло все и внутри у меня, и вокруг. Даже зыбь улеглась.

И в этой тишине, распоров ее трескучим пунктиром, рассыпался нарастающий стук подошв. И крик!

— Игорь Петрович! Вы куда?!

И Сашка вцепился в мою рубаху.

3. Спор на ночном причале

Он дышал часто, со всхлипами. А над ним невидимо кувыркалось в воздухе знакомое картавое существо. Неразборчиво и скандально вскрикивало.

Я испугался и не обрадовался. Вернее, обрадовался, но лишь на миг. Потому что сейчас никто не нужен мне был, даже Сашка. Я был уже не здесь.

— Игорь Петрович, не смейте! — с каким-то бульканьем выдохнул Сашка. — Это… нельзя…

— Откуда тебя принесло, — сказал я с жалостью (он дрожал) и с нескрываемой досадой.

— Принесло… вот… Вы только не вставайте на серфер… — Он потащил меня за руку от воды, я заупрямился, наши руки вытянулись до отказа, между нами оказалось метра полтора. Я слышал Сашкино дыхание, но самого его почти не различал. Только светлые волосы да рубашка с шортиками проступали во мгле, как на полупроявленном негативе.

— Да не тяни ты меня… Почему ты здесь? Ты же должен был улететь!

— Не улетел… Потому что вы…

— Что — я?

— Такое вот… придумали. Вас, как маленького, нельзя одного оставлять.

— Ничего я не придумал!

— Ага, «ничего»…

— Откуда ты… все знаешь про меня?

— Мало ли… От Чибы.

— Прохвост он, твой Чиба… И ты заодно.

— Ага, — сказал Сашка, уловив слабинку в моем голосе. — Ну, давайте отойдем от воды. Вон там скамейка есть.

Что мне было делать-то? Отошли, сели.

— Да не цепляйся ты за меня, не сбегу.

— Правда?

— По крайней мере в этот момент.

— Ни в какой момент!

— Слушай, ты чего раскомандовался?

— А как еще?.. Если вы…

— Что «если вы»? Я взрослый дядька. Почему я не могу делать, что хочу?!

Он сказал, будто камень уронил:

— Не имеете права!

— Вот те раз!

— Да, не имеете. Мы еще… у нас контракт не кончен.

Я постарался разозлиться. И его разозлить, чтобы легче было разойтись:

— Однако плату ты получил сполна. И велосипед небось купил, «Стрижа» с аккумулятором, а?

— Ну и возьмите себе этого «Стрижа»! А контракт все равно не закрыт!

— Я, что ли, в этом виноват?

— Значит, — тихо сказал он, — хотите…

— Что?

— Разорвать?

Вот ведь паршивец… Нет, не сумел я сказать, что следовало: «Да, хочу. И оставь меня в покое, у тебя свои дела, у меня — свои». Пробормотал только:

— Ты все равно ушел из «Пилигрима».

— А контракт остался! — в Сашкином ответе прозвучал намек на злорадство. Потому что бывший проводник опять чутко уловил мою нерешительность. — Остался незакрытый!

— Это что же, до конца дней кабала?

Он засопел. Виновато, но упрямо. Потом спросил шепотом:

— Для кого кабала-то?

— Глупый. Прежде всего для тебя…

— Не-а…

— Вот тебе и «не-а»… А как же с твоей стажировкой?

В темноте я почувствовал, что Сашка пожал плечом.

Я сказал довольно жестко (может, хоть это его разозлит, заставит отпустить меня):

— В тот раз хотел от меня сбежать, сейчас удрал от Пантюхина. Это благородно?

Он не обиделся. Ответил примирительно и задумчиво: