Логово
Шрифт:
Еще мальчиком, когда он был одним из мира живых, еще до того, как стал обитателем приграничной полосы между жизнью и смертью, Вассаго несколько раз побывал в этом аттракционе и катался на гондолах, и в те дни дьявол, искусно сделанный рукой человека, заставлял его дрожать от страха. Но особенно страшился он сатанинского хохота куклы. Если бы каким-то чудесным образом механизмам, приводившим в действие статую, удалось уберечься от коррозии и снова вдохнуть жизнь в гоготавшее чудовище, Вассаго совершенно не испугался бы, так как был уже достаточно взрослым и по опыту знал, что Сатана никогда не смеется.
Он остановился подле возвышавшегося над ним, как башня, Люцифера и оглядел его со смешанным чувством презрения и восхищения. Конечно же, это была аттракционная липа, явно рассчитанная на мокрые от страха штанишки детей и на деланно-испуганные повизгивания девиц, дающие им возможность теснее прижиматься, как бы в поисках защиты, к своим ухмыляющимся ухажерам. С другой стороны, он не мог не признать, что это было вдохновенное творение, так как создатель фигуры Сатаны не пошел традиционным путем, изобразив его эдаким худощавым, с ястребиным носом и тонкими губами Лотарио с прилизанными назад волосиками и остроконечной козлиной бородкой на выступающем вперед, суживающемся книзу подбородке. Вместо этого он сотворил настоящее чудовище, достойное своего титула: это было одновременно и пресмыкающееся, и насекомое, и человек, настолько отвратительный, что вызывал к себе невольное уважение, настолько узнаваемый, что казался почти реальным, и настолько чужеродный, что был действительно страшен. Время, пыль, влага и забвение смягчили кричащие карнавальные цвета и придали статуе степенность и величавость, сродни гигантским каменным изваяниям египетских богов, которые покоятся в занесенных песками пустынь древних храмах.
Не зная, как действительно выглядит Люцифер, и предполагая, что Отец Лжи во многие тысячи раз ужаснее и могущественнее, чем его аттракционное изображение, Вассаго тем не менее находил это сотворенное из пластика и пенопласта чудище достаточно впечатляющим и величественным, чтобы сделать его центром своего тайного существования в этом забытом Богом и людьми месте. У его подножия, прямо на сухом бетонном дне бывшего озера, он и расположил свою коллекцию, отчасти ради собственного удовольствия, но одновременно и как дар божеству ужаса и страданий.
Обнаженные гниющие трупы семи женщин и трех мужчин были выставлены там в самом выгодном, с точки зрения коллекционера, виде: словно десять скульптур, искусно выполненных для музея смерти неким погрязшим в пороке Микеланджело.
9
Маленький судорожный вздох, короткий всплеск сердечной мышцы и непроизвольное сокращение нервных волокон, заставившее разомкнуться и снова сомкнуться, словно лапки агонизирующего паука, пальцы, были единственными признаками жизни, которые проявились у пациента, прежде чем он снова застыл в неподвижной и молчаливой позе мертвеца.
– Восемьдесят три градуса, – сказала Хелга.
Кен Накамура вопросительно посмотрел на Джоунаса:
– Дефибрилляция?
Джоунас отрицательно покачал головой.
– Сердце пока не бьется. Подождем еще.
Кари протянула ему шприц.
– Может, добавим эпинефрина?
Взгляд Джоунаса был прикован к мониторам.
– Нет, подождем. Не воскрешать же его только ради того, чтобы затем вызвать у него сердечный приступ.
– Семьдесят шесть минут, – сказала Джина, и голос ее зазвенел, как туго натянутая тетива, дрожа от возбуждения и какого-то радостного предчувствия, словно она объявляла счет острейшего волейбольного матча.
– Восемьдесят четыре градуса.
Харрисон снова судорожно глотнул воздух. Сердце его забилось быстро-быстро, заполнив экран электрокардиографа целой серией острых всплесков-пиков. По всему телу прошла судорога. Но затем все линии на экранах снова стали ровными.
Схватившись за контакты дефибрилляционной установки, Кен вопросительно взглянул на Джоунаса.
– Восемьдесят пять градусов, – объявила Хелга. – Температурный режим в норме, и этот несчастный явно хочет вернуться к жизни.
С правого виска Джоунаса быстро, как сороконожка, шмыгнула горошина пота и скатилась вниз по щеке. Самое тяжелое было еще впереди, но сначала, перед тем как будут задействованы специальные средства стимуляции реанимационного процесса, необходимо было дать возможность сделать это самому пациенту.
В третий раз активность сердца проявилась в виде более короткого, чем предыдущий, всплеска пиков на экране, однако легкие не подключились. Не просматривались и непроизвольные сокращения мышц. Харрисон был все так же неподвижен и холоден.
– Ему самому не справиться, – проговорила Кари Доуэлл.
Кен согласился с ней.
– Так недолго и совсем потерять его.
– Семьдесят семь минут, – сказала Джина.
Это, конечно, не четыре дня в могиле, которые провел Лазарь, до того как Иисус воскресил его из мертвых, но все же довольно долго, мелькнуло в голове у Джоунаса.
– Эпинефрин, – коротко бросил он.
Кари подала Джоунасу шприц, и он быстро опорожнил его в одно из отверстий на трубке, через которую ранее вводил в кровь нейтрализаторы свободных радикалов.
Кен поднес к телу пациента контакты положительного и отрицательного зарядов дефибрилляционной установки, чтобы в любой момент, если понадобится, быть готовым воздействовать на сердце электротоком.
Но огромная доза эпинефрина, мощного гормона, получаемого из надпочечников овец и крупного рогатого скота, окрещенная некоторыми специалистами-реаниматорами «реанимационным соком», возымела на организм Харрисона тот же эффект, какой произвел бы на него электрошок Кена Накамуры. Затхлый дух могилы разом вырвался из его груди, и он судорожно втянул в себя воздух, словно все еще захлебывался в ледяных водах реки, тело его вздрогнуло, а сердце забилось, как у зайца, со всех ног улепетывающего от лисицы.
10
Вассаго тщательно продумал, каким образом расположить каждый экспонат своей леденящей душу коллекции. Это были не просто десять трупов, бесцеремонно разбросанных по бетонному полу. Смерть он не просто уважал, но и любил ее так же самоотверженно и так же глубоко, как Бетховен музыку, а Рембрандт живопись. Ведь смерть, в конце концов, была подарком, который Сатана преподнес обитателям Эдема, даром вечности, скрытым им под внешне притягательной оболочкой; он был Дарителем Смерти, и царство его было царством вечной смерти. Следовательно, к любой плоти, к которой прикоснулся перст смерти, необходимо относиться с таким же благоговением, с каким истинный католик относится к святому причастию. Ибо если, как они утверждают, просфора – это животворящая плоть Господня, то любое гниение и любая кончина – это свидетельства присутствия неумолимого бога Вассаго.