Локальный конфликт
Шрифт:
Все. Они остались одни в небольшом мирке, отрезанным от всего окружающего высоким забором. Но если подойти к нему, постучаться, то на этот звук могут откликнуться такие же, заключенные в соседнем мирке, десантники. Они смогут переговариваться азбукой Морзе, но лучше все же покричать. Хотелось верить, что мир этот необитаем. Но вдруг сейчас калитка захлопнется на щеколду и отовсюду начнут появляться трясущие оружием туземцы. Они нарочно притаились на время, чтобы завлечь в ловушку белых пришельцев.
Сонное местечко. Только снежок потревожен змейкой следов, оставленных здесь, судя по небольшим размерам,
Кондратьев подкрался к крыльцу, постоял, прислушиваясь, но только снег чавкал под ногами его солдат. Остальные звуки были неразличимы. Когда он стал подниматься по ступенькам, те заскрипели, предупреждая хозяев о том, что к ним кто-то идет. После такой наглой провокации, когда нервы у всех натянуты почти до точки разрыва, можно уже забрасывать дом гранатами, а потом, когда дым рассеется, успокоятся осколки, приступить к его осмотру.
«Кремень», — с гордостью думали егеря, мельком поглядывая на Кондратьева. У того и от скрипа ни один мускул на лице не дрогнул. Похоже, он вообще не услышал этот звук, отфильтровав его, как не заслуживающий внимания.
На вид ступеньки были такими новыми и крепкими, что закрадывалась мысль: «А не первая ли это их зимовка?»
Кондратьев дотронулся до бронзовой ручки, надавил на краешек рычага вниз, а когда тот поддался и зубчик, который вгрызался в косяк, отпустил его, убравшись в пасть на выдвижной челюсти, потянул ручку на себя. Дверь стала отворяться. Кондратьев отклонился, отступил на шаг. Из дома в лицо пахнуло теплом. Половичка перед входом нет. Ноги вытирать здесь не принято, а может, сразу же обувь сбрасывают, переобуваясь в чистое. В тапки там какие-нибудь. Поди найди их без хозяев.
В прихожей было темновато. Двигаться приходилось почти на ощупь, а поскольку обе руки держались за автомат, то дорогу осторожно искали носками ботинок, заботясь о том, чтобы не угодить, к примеру, в тазик, ведро или какой-нибудь столь же звонкий музыкальный предмет, так необходимый в хозяйстве. Но все они относились к категории безопасных предметов. Гораздо хуже наступить в мышеловку, которая изготовилась защищать доверенный ей кусочек хлеба, сыра или колбасную кожуру. Вдоль стены валялись какие-то тюки, такие же, что выносили из села утром его жители. Может, эти тюки были слишком тяжелые, но проверять, что в них, пока рано. Некрасиво лазить по чужим вещам.
Приходилось поглядывать себе под ноги, а то за что-нибудь зацепишься, равновесие потеряешь, грохнешься прямо на пол, при этом руки выставить вперед, чтобы смягчить удар, конечно, не успеешь, ведь они держатся за автомат и не отпустят его. Он обязательно упрется при падении в грудь и в ребра и, чего доброго, что-нибудь там сломает, да и коленкам достанется — в лучшем случае
Кондратьев почувствовал тяжелый душный запах немытого человеческого тела. Но это не трупный запах. Если, зайдя в вагон метро, ощущаешь такой же «аромат», то начинаешь искать глазами, где же примостился бомж, чтобы не сесть рядом или неподалеку. Лучше отойти в противоположный конец вагона. Пусть там тесно, но зато воздух чище. Обычно бомж занимает угловое место и спит, прислонившись к стенке. Если в вагоне так много людей, что тебя припечатывает почти к бомжу, то, найдя источник этого тяжелого запаха, отворачиваешься в сторону, стараешься делать вдохи как можно реже, а потом, когда вагон останавливается на следующей станции, выскальзываешь на свободу.
Чем ближе Кондратьев подходил к тюку, который лизнула собака, тем отчетливее становился запах. Обыкновенный тюк. Ничем глаза его не выделили бы среди остальных. Но сознание уже стало дорисовывать детали. О Господи, так это человек. Он сидел на полу в очень неудобной позе. Если не менять положения, то кровь в теле быстро останавливается, тело немеет, и тогда даже попытки разогнуть ноги или руки будут сопровождаться резкими болями, от которых останавливается сердце. Согнутая колесом, спина упиралась в стену, голова уткнулась в колени. Лица не видно. Видна только копна всклокоченных, давным-давно немытых и нечесаных волос, так что и не скажешь теперь, какого они на самом деле цвета, светлые или темные. Рук тоже не видно — они откинуты назад.
Камуфляжная форма поистрепалась, но по ней, даже без споротых нашивок, все же можно было определить, к какому подразделению принадлежал этот человек. Новоосколовский ОМОН, три месяца назад попавший в засаду на Старой дороге. Тринадцать убитых, восемнадцать раненых, пятеро пропавших без вести. Теперь эти цифры можно чуть подправить. Сделав глубокий вздох и задержав дыхание, Кондратьев присел на корточки. Ботинок у омоновца вовсе не было. Голые грязные ступни побелели от холода. И только сейчас Кондратьев увидел, что ноги омоновца густо спеленуты куском колючей проволоки. Руки, скорее всего, тоже. Колючки въелись в кожу, и казалось, что это мутировавший вид водоросли, который может жить на суше, опоясал его, присосался и, как пиявка, пьет кровь. Она срослась с кожей. Кровь на ранах запеклась, но любое движение тревожило эти бурые, похожие на кору старого дерева, наросты, вот они и не заживали.
Кондратьев приподнял голову омоновца. Лицо у него было измученным, уставшим, глаза впали, скулы обтянула кожа. Он спал. Дыхание выбивалось с хрипом. «Судя по обвисшей форме, он весил когда-то килограммов на десять побольше, чем сейчас», — подумал Кондратьев, вставая с корточек, посмотрел на егерей.
— Топорков, Кудимов — осторожно, очень осторожно, вытащите его наружу и дождитесь санитаров, — он говорил тихо, боясь разбудить омоновца. Проволоку не снимайте. Все равно у вас это не получится. Только раны потревожите. В госпитале это сделают получше.