Ломоносов: Всероссийский человек
Шрифт:
Вопрос этот не решен окончательно до сего времени. Современные исследователи чаще принимают сторону Тредиаковского. Считается, что существуют лишь исторически сложившиеся ассоциации, связанные с использованием той или иной вариации того или иного размера в данной национальной литературе. Но с другой стороны, разные типы ритма не могут одинаково воздействовать на психику человека. И, может быть, есть некая закономерность в том, что выбор Ломоносова, искавшего подходящую форму для торжественных славословий Богу, природе и государству, пал именно на ямб?
Во всяком случае, в соревновании с Тредиаковским и Сумароковым он одержал явную победу. Его переложение псалма 143 намного превосходило произведения его соперников лаконизмом, энергией, силой выражения.
Благословен Господь мой Бог, МоюАдъюнкт, сидящий под арестом за пьяную брань, запутавшийся в академических интригах и сварах, силой поэтического воображения отождествлял себя с самим царем-псалмопевцем Давидом. Ему уже кажется, что он в ответе за весь «в труд избранный народ», что от исхода его споров с профессорским собранием и Академической канцелярией зависит судьба страны и чуть ли не всего мира. Но он слаб, пленен и может только уповать на милость Всевышнего:
Меня объял чужой народ, В пучине я погряз глубокой, Ты с тверди длань простри высокой, Спаси меня от многих вод. Вещает ложь язык врагов, Десница их сильна враждою, Уста обильны суетою; Скрывают в сердце злобный ков.Приведем для сравнения начало сумароковской оды;
Благословен Творец вселенны, Которым днесь я ополчен! Се руки ныне вознесенны И дух к победе устремлен; Вся мысль к Тебе надежду правит; Твоя рука меня прославит. Защитник слабыя сей груди, Невидимой своей рукой! Тобой почтут мои мя люди Подвержены под скипетр мой. Правитель бесконечна века! Кого Ты помнишь! человека.А вот хорей Тредиаковского:
Крепкий, чудный, бесконечный, Полный сил, преславный весь, Боже! Ты един предвечный Сый Господь вчера и днесь; Непостижный, неизменный, Совершенств пресовершенный, Неприступно окружен Сам величества лучами И огньпальных слуг зарями О! Будь ввек благословен.Каждый поэт делает акцент на чем-то своем, и здесь отчетливо проявляется личность каждого. Особенно хорошо это видно в случае Тредиаковского и Ломоносова. В словах молодого адъюнкта сквозят сила и властность. Напротив, бедный Василий Кириллович даже в образе царя Давида кажется безвольным и беззащитным:
Кто бы толь предивно руки Без Тебя мне ополчил? Кто бы пращу, а не луки В брань направить научил? Ей бы, меч извлек я тщетно, Ни копьем сразил бы метно, Буде б Ты мне не помог…Таким образом, благодаря таланту Ломоносова ямб в качестве размера высокой одической поэзии окончательно победил хорей. У самого Ломоносова, по подсчетам стиховедов, 96 процентов поэтического наследия написано ямбом. Но и его оппонент Тредиаковский чем дальше, тем чаще обращался к этому размеру.
Трудно сказать, сам Ломоносов или кто-то из его соперников выбрал в данном случае для переложения именно 143-й псалом или выбор был сделан случайно — как открылась Псалтырь. Между тем смысл этого псалма в церковнославянском переводе — и у русских
77
В синодальном русском переводе — не так, как в церковнославянском, но и не так, как у Ломоносова: « 25Это — море великое и пространное… 26Там плавают корабли, там этот левиафан, которого Ты сотворил играть в нем». Ломоносов мог сравнить славянский перевод только с переводом греческим: о древнееврейском языке он имел, видимо, лишь теоретическое представление.
Все же Ломоносов переложил восемь псалмов, и некоторые из его переложений получили громкую славу — совсем не ту официальную, школьную славу, которую имели его придворные оды. Ломоносовские псалмы стали песнями, кантами, и бродячие слепые певцы пели их еще через полвека после смерти автора.
Особенно знаменит был 145-й псалом:
Хвалу Всевышнему Владыке Потщися, дух мой, воссылать; Я буду петь в гремящем лике О нем, пока могу дыхать. Никто не уповай вовеки На тщетну власть царей земных: Их те ж родили человеки, И нет спасения от них…В псалмах Ломоносов, пожалуй, трогательнее и лиричнее, чем в чем бы то ни было, написанном им. Здесь мы местами слышим голос не просвещенного деиста, не любознательного естествоиспытателя, не любующегося многообразием мира художника, а человека, в минуты слабости, в час поражения уповающего только на Бога:
Творящего на сильных нищу По истине в обидах суд, Дающего голодным пищу, Когда они возопиют.Ломоносов был силен и горд, но он знал, что такое нищета, голод, бесправие; все это он пережил. И потому для разговора о Боге и человеческой судьбе ему потребовалась не только «сила» ямба, но и «нежность» хорея:
Господи, кто обитает В светлом доме выше звезд? Кто собою населяет Верьх священный горних мест?Бог этих стихов — не абстрактный философский принцип и не равнодушный к человеку «Великий Художник». Это тот библейский «живой Бог», с которым возможен личный, даже интимный диалог… В мире, сотворенном таким Богом, есть место и для жалоб — они не тщетны, и для радостного умиления — оно не бессмысленно и не постыдно.
Но все же ноты жалобы и умиления не могли быть для Ломоносова основными. И вероятно, только что процитированных знаменитых строк самому поэту был дороже «прекрасный псалом 103», в котором описываются разнообразие, крепость и красота Божьего творения. На середине псалма, когда дело дошло до «левиафана», Ломоносов, как мы уже видели, обнаружил несоответствие греческого и славянского текстов и остановился. Так на полпути закончился этот его труд — как и многие другие его работы.