Лондон: биография
Шрифт:
Но подобных участков в Лондоне хоть отбавляй. К примеру, одновременно с тем, как Кларкенуэлл обретал черты вдохновителя или пособника радикальной деятельности, другой лондонский район — Блумсбери — мало-помалу вырисовывался как центр оккультизма и маргинального спиритуализма. Когда великий лондонский мифограф Уильям Блейк завершал свое ученье у гравера на Грейт-Куин-стрит, напротив мастерской его работодателя сооружалось прихотливое здание масонской ложи. Это была первая городская штаб-квартира приверженцев культа, вызывавшего в то время много споров. Они верили, что их достоянием стало некое тайное знание, идущее из времен до Всемирного потопа. Перед постройкой этого большого «дома заседаний» они встречались в таверне «Голова королевы» на Грейт-Куин-стрит, и на той же улице без малого сто лет спустя собирались члены оккультного Ордена золотого рассвета. Теософское общество заседало на Грейт-Расселл-стрит, а за углом — напротив Блумсбери-сквер — и поныне существует Общество Сведенборга. В ближайшей округе действуют два оккультных книжных магазина, а в находящемся неподалеку районе Севен-Дайалс в XVII веке подвизались астрологи. Вновь ощущается некая концентрация однонаправленных сил, долгое время то ли
Приходит на ум и другая улица с церковью на ней, бросающая выразительный свет на Лондон как таковой. Как пишет Стивен Инвуд в «Истории Лондона», в старину церковь Сент-Стивен на Коулмен-стрит была «твердыней лоллардов»; в начале XVI века она стала центром зарождавшегося лютеранства, где продавались еретические тексты. В 1642 году на Коулмен-стрит, которая «была верна пуританской партии», укрылись от опрометчивой попытки ареста, предпринятой Карлом I, пятеро членов парламента, обвиненных в измене. Улица стала «их оплотом». Шесть лет спустя на ней же встречался со своими приверженцами Оливер Кромвель — это явствует из материалов суда над Хью Питерсом после Реставрации:
Обвинитель. Мистер Гантер, что вы можете сказать по поводу встречи и собеседования в «Звезде» на Коулмен-стрит?
Гантер. Милорд, я прислуживал в «Звезде» на Коулмен-стрит… в этом заведении обыкновенно встречались и совещались Оливер Кромвель и еще некоторые из его партии.
В тот период симпатии приходского начальства и паствы были всецело на стороне пуритан. В 1645 году «поблизости от Коулмен-стрит» еженедельно происходили публичные лекции, организуемые пуритански настроенными женщинами. После лекций завязывались споры, перераставшие в «свалку и беспорядки». Несколько лет спустя на «тайном молитвенном собрании» в переулке, ответвлявшемся от Коулмен-стрит, «опасный фанатик Веннер, бондарь и милленарист, проповедовал перед „воинами царя Иисуса“ и побуждал их учредить Пятое царство». Во время анабаптистских волнений «эти чудища собрались в своей молельне на Коулмен-стрит, там вооружились и, проведя подкоп, пришли в сумерки к собору Св. Павла». Даже Реставрация не заставила Коулмен-стрит порвать со своим пуританским прошлым: старый проповедник, в 1633 году получивший приход Сент-Стивен, создал после падения республики Кромвеля диссентерскую «тайную молельню», где совершал богослужения для «легковерных прозелитов — погибших душ с Коулмен-стрит и других улиц». Читаем также о «радикальных конгрегационалистах, обитающих в том квартале», в числе которых «Марк Холдсби с Коулмен-стрит, приход Сент-Стивен».
Все это указывает на обширную преемственность, охватывающую несколько веков — от времен лоллардов до эпохи анабаптистов; вновь налицо признаки некой судьбы или целенаправленности в жизни определенных лондонских улиц. «Камни и отдельные участки этой великой пустыни имеют свои предначертания, и предначертания эти сбываются» — писал Артур Макен. В частности, есть определенные «кварталы, которым суждено быть убежищами».
Итак, тайная жизнь Кларкенуэлла, подобно его роднику, берет начало на очень большой глубине. Создается впечатление, что многие обитатели района впитали его донкихотскую, горячечную атмосферу; возможно, здесь, за городской чертой, столь странным существам вольготнее было цвести. На Колдбат-сквер проживала миссис Льюсон, умершая в возрасте 116 лет; в начале XIX века она все еще носила платье 1720-х годов, заработав благодаря этому прозвание «леди Льюсон». Она занимала одну комнату большого дома, где тридцать лет «лишь изредка подметали, но никогда ничего не мыли». Как пишет У. Дж. Пинке в «Истории Кларкенуэлла», «она никогда не мылась, считая, что мытье — это верная простуда или путь к еще какой-нибудь ужасной болезни; вместо этого она смазывала лицо и шею топленым свиным салом, которое ценила за мягкость и маслянистость. Затем, желая изобразить румянец, она малевала на щеках бледно-розовые пятна». Ее дом был укреплен засовами, досками и железными прутьями, чтобы никто не смог в него проникнуть, и она никогда ничего не выбрасывала — даже «золу не выносили из дома по многу лет; она словно бы с какой-то определенной целью сгребалась в ровнехонькие кучки, похожие на клумбы». Лондонская история знает и другие подобные случаи: известно много примеров старых женщин, для которых время вдруг останавливалось, причем носили они, как правило, белую одежду, служившую эмблемой не то смерти, не то девственности. Возможно, для тех, чья жизнь потерпела ущерб от непредсказуемого, бесчеловечного города, это был единственный способ оборониться от случайностей, перемен и катастроф.
Другой кларкенуэллской леди, жившей вне лондонского времени, была герцогиня Ньюкаслская, прозванная «безумной Медж». Она разъезжала в черной с серебром карете в сопровождении лакеев, одетых в черное; мало того — «из-за прыщей у нее вокруг рта было много черных пятен, — писал Сэмюэл Пипс 1 мая 1667 года, — …и на ней был черный жюстокор [104] ». Эта дама в черном писала труды по эмпирической философии, известнейший из которых был озаглавлен «Описание нового мира, называемого Пламенеющий Мир». «Труды мои, — сказала она однажды, — подобны бесконечной Природе, не имеющей ни начала, ни конца, и беспорядочны, как хаос, в котором нет ни системы, ни последовательности. Здесь все перемешано без разграничения, как свет и тьма». Пипс, почитав ее книги, назвал ее «сумасшедшей женщиной, заносчивой и нелепой».
104
Жюстокор — род мужской верхней одежды.
Но если малый участок города, подобный Кларкенуэллу, способен стать источником деятельности того или иного рода, то не исключено, что свое собственное влияние порой оказывает и отдельная улица или здание. В том же доме, где жила герцогиня Ньюкаслская, всего пятнадцать лет спустя поселилась другая безумная герцогиня. Герцогиню Албемарл смерть мужа «сделала настолько богатой, что гордыня свела
На Пентонвилл-роуд в приходе Кларкенуэлл жил знаменитый скряга Томас Кук. Чтобы получить еду и питье даром, он, «идя по улице, притворно лишался чувств у дома того лица, на чью щедрость рассчитывал». Напудренный парик и пышные кружева воротника и манжет наводили на мысль, что он респектабельный горожанин. Его вносили в дом и для подкрепления сил поили вином и кормили. «Несколько дней спустя он являлся к своему благодетелю на дом точнехонько к обеду — якобы для того, чтобы поблагодарить за спасение…» Чернила он выпрашивал в разнообразных конторах, которые посещал с этой целью, а писчей бумагой, как пишет Пинке, разживался, «утаскивая листы с кассового стола в банке, куда ходил ежедневно». Словом, истинный лондонский оригинал, хитроумно использующий городскую среду в своих целях. Вместо цветника он устроил у себя огород, где выращивал капусту, удобряя землю своими и жениными экскрементами, — зря у него, как видим, ничего не пропадало. Летом 1811 года, лежа на смертном одре, он отказался переплачивать за лекарство, уверенный, что проживет не более шести дней. Его похоронили у церкви Сент-Мэри в Излингтоне, и «иные из бывших на похоронах бросали на гроб, когда его опустили в могилу, капустные кочерыжки». Так или иначе, это была жизнь, почти совершенная в своей последовательности, — жизнь уроженца Кларкенуэлла, редко выбиравшегося за пределы своей округи.
Но самым, возможно, интересным и примечательным обитателем Кларкенуэлла был «угольщик-музыкант» Томас Бриттон. Он ходил по улицам, торгуя углем, и жил над своим угольным сараем на Джерусалем-пассидж между Кларкенуэлл-грин и Сент-Джонс-сквер; несмотря на скромный род занятий, он, пишет Уолфорд в «Лондоне старом и новом», «подвизался в высочайших областях музыки, привлекая к себе на протяжении лет самых выдающихся музыкантов того времени, в том числе великого Генделя». Каждый четверг музыканты собирались вечером в его комнате над угольным сараем. Чтобы добраться до импровизированного концертного зала, им приходилось влезать по приставной лестнице; как писал Бриттон в пригласительных посланиях,
Как водится, в четверг Прошу ко мне наверх, Да не сломайте ноги, Всходя в мои чертоги.По утверждению Неда Уорда, дом Бриттона был «если и выше бочки для канарского вина, то совсем ненамного, а окно в парадном покое его дворца — лишь чуток пошире, нежели отверстие в этой бочке». В своем ансамбле превосходных музыкантов хозяин вел партию виолы да гамба, а после музицирования подавал досточтимым гостям кофе, беря по пенсу за чашку. Наступало утро — и Бриттон пускался в путь по знакомым улицам с мешком угля, издавая обычные для своей отрасли торговли возгласы. Смерть Бриттона была не менее живописной, чем его жизнь. Чревовещатель Ханимен (он же «Смит-говорун») «подал голос» и объявил Бриттону, что если он немедленно не произнесет «Отче наш», то жить ему осталось считанные часы. Бриттон пал на колени и стал молиться, но «струна его жизни от внезапного потрясения ослабла» и он умер несколько дней спустя (осенью 1714 года). Ходили разговоры, что он принадлежал к секте розенкрейцеров — одной из тех, что тревожили воображение жителей Кларкенуэлла, — и, соответственно, верил в действенность потусторонних сил. Трудно, однако, сказать, что глубже затронуло его впечатлительную душу — розыгрыш чревовещателя или общая атмосфера района.
Специфический свет бросает на Кларкенуэлл личность другого его жителя — Кристофера Пинчбека. Летом 1721 года он провозгласил себя «изобретателем и изготовителем знаменитых астрономических часов с музыкою… показывающих многоразличные движения и феномены планет и неподвижных звезд, в мгновение ока разрешающих несколько астрономических задач». Пинчбека называли «мастером алхимии» — но алхимия его была алхимией времени, взрастившей в этой лондонской округе диковинные плоды.
К концу XVIII века около семи тысяч здешних мастеровых — то есть почти половина прихода — было занято в часовом деле. В год Кларкенуэлл производил примерно 120 000 часов. Сплошь и рядом к дверям частных домов вместо обычных табличек были прикреплены вывески токаря, пружинного мастера, изготовителя анкерных механизмов, мастера отделки и так далее. Это были скромные, но надежные предприятия; мастерская обычно располагалась в задней части здания. Многим ремесленникам, однако, везло меньше: в статье о часах из опубликованной в XIX веке «Лондонской энциклопедии» Чарлза Найта говорится, что, «пожелав познакомиться с тем или иным мастером, чья заслуга в изготовлении лучших наших часов чрезвычайно велика, мы зачастую должны добраться до некой узкой улочки нашей столицы, взойти на грязный чердак и увидеть неграмотного искусника, прилежным трудом едва зарабатывающего на хлеб». Улочки, закутки и чердаки можно уподобить колесикам и винтикам часов, и тогда весь Кларкенуэлл превращается в громадный механизм, символизирующий время и части, на которые оно дробится. Согласно переписи 1861 года, в этом маленьком приходе было 877 производителей больших и малых часов. Но почему именно здесь? Историки часового дела задумывались об этом, но удовлетворительного ответа не дали. По словам одного специалиста, которого цитирует Чарлз Найт, как возникло «это примечательное сосредоточение» — неясно; можно лишь утверждать, что «происходило оно тихо и незаметно». Другой констатирует: «Не услышали мы удовлетворительных объяснений и от тех, кто, живя именно здесь и работая именно в этой отрасли техники, должен, казалось бы, располагать наилучшими сведениями». Словом, так вышло — вот и все. Одно из тех лондонских явлений, что не поддаются анализу и расшифровке: в таком-то районе возник такой-то род деятельности — и добавить к этому нечего.