Шрифт:
Пролог
Десятилетняя Мила подняла свою белокурую головку к безоблачному летнему небу и, сильно прищурившись, попыталась рассмотреть ярко светившее солнце, но лишь еще сильнее зажмурила глаза. Солнечный свет обладает удивительной способностью затемнять зрение. Мила опустила голову и начала тереть глаза обеими руками, чтобы, как можно скорее, избавиться от вспыхивающих перед ней черно-красных пятен.
– Вообще-то, – внезапно раздался откуда-то сверху мягкий и слегка грустный голос дядюшки Томаса – старшего брата ее мамы, – на солнце нельзя смотреть незащищенными глазами, чтобы не лишиться зрения.
– Что значит – незащищенными? – спросила Мила, часто моргая и все еще не в состоянии увидеть дядюшку.
– Это значит, – все тем же спокойным тоном объяснил тот, – что нужно, как минимум, надеть
– Совсем ничего?
– Совсем-совсем. Ни красоты окружающего мира, ни звездного неба над головой, ни прелести первых весенних цветов. Только черная, глубокая бездна перед глазами и больше ничего. Подумай, нужно ли тебе это, детка.
Мила, проморгавшись, наконец, и восстановив зрение, задумчиво посмотрела в добрые карие глаза дядюшки. Он стоял перед ней в своем любимом коричневом костюме и такой же темной шляпе с полями, а на его лице читалась едва заметная грустная улыбка. Интересно, подумала Мила, почему мама считает дядюшку Томаса странным, ведь он такой милый. И добрый. И он всегда очень хорошо относится к ней. Вот и сейчас он, дождавшись, когда зрение полностью вернется к Миле, выудил из кармана леденец на палочке и протянул ей. Она с радостью приняла подарок и поблагодарила дядюшку, но он в ответ лишь неловко кивнул, словно не знал, что ответить на слова ее благодарности, а потом развернулся и пошел к дому.
– Дядюшка, – окликнула Мила его, облизнув леденец. – Почему ты живешь один?
Он остановился и повернулся к племяннице, посмотрев на нее так, словно этот вопрос застал его врасплох, а потом в задумчивости почесал подбородок.
– Почему ты спрашиваешь?
– Я просто удивляюсь, почему ты живешь один, – Мила пожала плечами и приложила руку козырьком ко лбу, защищая глаза от солнца и получше рассматривая дядюшку. – Разве тебе не одиноко?
– Я… – он внимательно посмотрел на Милу и запнулся, раздумывая над ответом. Через мгновение он кашлянул, посмотрел по сторонам и сказал негромко, как будто боялся, что кто-то может услышать его. – У меня ведь есть ты. И твоя мама.
– Но ведь мы приезжаем всего раз в году. Скоро мы вернемся в Нью-Йорк, и ты снова останешься один на целый год. Мне так жаль тебя…
– Я в полном порядке, – дядюшка грустно улыбнулся и подмигнул ей. – Не переживай об этом, детка.
– Урод! – послышался вдруг с улицы крик.
– Шизоид! – раздался еще один возглас, а потом дружный смех.
Повернув головы в сторону криков, они увидели двоих проезжавших по тротуару на велосипедах подростков. Показав дядюшке неприличный жест правой рукой, мальчишки рассмеялись еще громче и умчались дальше. Мила с изумлением посмотрела им вслед, а потом перевела взволнованный взгляд на дядюшку:
– Почему они позволяют себе делать такие ужасные вещи?
Дядюшка, который до этого момента тоже с грустью смотрел вслед удаляющимся мальчишкам, тоже перевел взгляд на Милу и пожал плечами, а в его глазах мелькнул гнев:
– Иногда люди ведут себя именно так.
– Но почему же?
– Ты знаешь… Люди недалеко ушли от животных.
– Что ты имеешь ввиду?
– Я говорю о том, – дядюшка снова посмотрел в ту сторону, куда уехали мальчишки, – что люди ходят в церковь, притворяются хорошими, осуждают преступников и убийц, но сами никогда не упустят возможность сделать плохо тому, кто не в состоянии дать сдачи.
– Разве ты не можешь дать им сдачи?
– Дав им сдачи, я все равно ничему не научу их…
Мила опять ничего не поняла и открыла рот, чтобы снова спросить дядюшку, что он имеет ввиду, но тот догадался об этом и произнес:
– Ты поймешь, что я имею ввиду, когда станешь взрослой.
– Мне так жаль тебя, дядюшка… – Мила подошла к нему и прижалась к его ноге всем телом.
– Не переживай об этом, детка, – грустно ответил дядюшка и погладил ее по голове своей сухой и теплой рукой, а потом спросил. – Тебе понравился леденец?
– Не в леденце дело, дядюшка, – чуть не плача ответила Мила и еще сильнее прижалась к нему. – Я очень хочу, чтобы ты был счастлив…
1
(двадцать шесть лет спустя)
Заглушив двигатель, Мила откинулась назад, закрыла глаза и прислушалась к тишине. Мотор, который гудел всю ночь напролет, эхом еще отдавался где-то в глубинах ее головы. Она вдруг почувствовала навалившуюся на нее за ночь усталость и мысленно сказала себе, что именно это, наверное, и является первым признаком приближающейся старости. Заставив себя открыть глаза, чтобы не уснуть прямо в водительском кресле, Мила с интересом оглядела пустынную площадь Лонвилля. Первые лучи солнца только-только вышли из-за крыш двухэтажных домов, окружавших площадь, и возвестили Милу о начале нового дня. Она посмотрела на часы и убедилась, что уже почти семь часов, а потом еще раз огляделась по сторонам и усмехнулась, не видя никаких признаков жизни на улице. Бостон в такое время уже кишит спешащими куда-то людьми и сигналящими, застрявшими в пробках автомобилями, похожий на большой шумный муравейник, но здесь… Лонвилль, по-прежнему, оставался Лонвиллем. За те двадцать лет, что она не была в этом тихом, гостеприимном и очень уютном городке, он совсем не изменился.
Мила взяла в руки мобильник и убедилась в том, что сигнал сети полностью отсутствует, поэтому слегка раздраженно кинула его обратно в сумочку. Она не ждала ни от кого звонка сегодня, но современный человек привык к сотовому телефону так сильно, что, оказавшись без связи, испытывает примерно те же чувства, что испытывал древний охотник, оказавшийся невооруженным перед голодным львом.
Мила решила не сразу идти к дядюшке, чтобы не свалиться ему как снег на голову в столь ранний час. Пусть он проснется и приведет себя в порядок, а потом уже я заявлюсь, так она рассудила. Последний раз они виделись ровно двадцать лет назад, когда ей было шестнадцать и она доучивалась в школе. Интересно, каким он стал? Она помнила его нелюдимым и замкнутым человеком с добрыми глазами и грустной улыбкой на лице. Он всегда носил коричневый костюм и занашивал его до тех пор, пока тот не начинал блестеть от въевшейся в него грязи и насквозь не пропитывался потом и другими запахами, и лишь тогда, когда неприятный аромат от дядюшки тянулся за ним плотным шлейфом, он относил его в химчистку, чтобы достать из шкафа точно такой же коричневый, но пока еще чистый костюм и надеть его на себя еще на полгода. Дядюшка никогда не отличался особой любовью к опрятности и чистоте, чем очень сердил свою сестру – маму Милы, и вызывал насмешки и издевки окружающих. На чистоту одежды он не обращал никакого внимания и искренне считал это ерундой, которой не стоит лишний раз забивать себе голову, учитывая тот факт, что всего каких-то сорок тысяч лет назад люди носили на себе шкуры животных и совсем не переживали об отсутствии химчисток, но ничего – мир выстоял. Ботинки дядюшки не знали, что такое чистящий крем, он преданно носил одну пару обуви по несколько лет, и менял их только тогда, когда они, насквозь пропитанные пылью и грязью, с начисто стертым каблуком начинали разваливаться прямо на его ногах.
Несмотря на все это Мила очень любила его, когда была маленькой, ведь он всегда был очень добр к ней, но со временем их пути разошлись. Она окончила школу, переехала в Бостон и поступила в колледж, потом в университет, после окончания которого приступила к медицинской практике врача-акушера. Жизнь закрутилась в делах и заботах, а на воспоминания о дядюшке совсем не оставалось времени. Только мама беспокоилась о нем и исправно навещала каждый год. Они были родными братом и сестрой и оба родились в Нью-Йорке, где у их отца с матерью имелась в собственности небольшая парикмахерская в Северном Манхэттене. Томас рос умным, способным, но очень застенчивым и замкнутым мальчиком. Большим шумным компаниям он предпочитал чтение книг и познавательных журналов в одиночестве. Обладая кротким и спокойным характером, он, в то же время, сторонился заводить новые знакомства и не поддерживал никаких отношений даже с коллегами по работе, с противоположным полом его дела обстояли не лучше. В двадцать с небольшим лет, будучи работником метрополитена, он уволился, продал небольшую квартиру в Бруклине, закрыл скромный счет в банке, доставшийся ему от покойного отца и перебрался жить в Лонвилль. Мама никогда не понимала и не одобряла этого решения и, навещая его каждый год, она всеми силами уговаривала его вернуться обратно и не прозябать в отдаленном сонном городке, но дядюшка был непреклонен. Он говорил, что именно в Лонвилле чувствует себя по-настоящему счастливым и предпочитает тишину собственного сада шумным улицам Нью-Йорка.