Лорд Джим. Тайфун (сборник)
Шрифт:
– Вставайте! Вставайте! Вставайте!
Он вскочил на ноги, и она тотчас же сунула ему в руку револьвер – его собственный револьвер, на этот раз заряженный, который все время висел на гвозде. Моргая от света, он схватил его молча, ничего не понимая. Он недоумевал, что должен для нее сделать.
Она спросила быстро и очень тихо:
– Можете вы с этим револьвером справиться с четверыми?
Он со смехом рассказывал этот эпизод, вспоминая свою вежливую готовность. Кажется, он доказал это ей очень красноречиво.
– Конечно!.. Разумеется… конечно… к вашим услугам.
Он еще не совсем проснулся и, очутившись в таком необычайном положении, был очень предупредителен и проявил преданную готовность ей служить. Она вышла из комнаты, а он последовал за ней. В коридоре они потревожили старую каргу, которая исполняла в доме обязанности стряпухи, хотя, по дряхлости своей, едва понимала человеческую речь.
Она поднялась и потащилась за ними, бормоча что-то беззубым ртом. На веранде Джим задел локтем гамак из парусины, принадлежащий Корнелиусу. Гамак был пуст.
Станция в Патусане, как и все станции торговой фирмы Штейна, первоначально состояла из четырех строений. Два из них представляли собой две кучи палок, сломанного бамбука и гнилого тростника, над которыми печально склонились четыре угловых деревянных столба; но главный склад, находившийся против дома агента, был еще цел. То была длинная хижина, сложенная из грязи и глины; в одном конце – широкая дверь из крепких досок, еще не сорванная с петель, а в одной из боковых стен – четырехугольное отверстие, нечто вроде окна, с тремя деревянными брусьями. Перед тем как спуститься с веранды, девушка оглянулась через плечо и быстро сказала:
– На вас хотели напасть, когда вы спали.
Джим говорит, что был разочарован. Старая история. Ему надоели эти покушения на его жизнь, эта тревога. Он был сыт по горло. По его словам, он рассердился на девушку за то, что она его обманула. Он последовал за ней, уверенный, что это она нуждается в его помощи, и теперь, раздосадованный, готов был повернуть назад.
– Знаете ли, – глубокомысленно заметил он, – я, кажется, был немножко не в себе все эти последние недели.
– О нет, ошибаетесь, – не мог не возразить я.
Но она быстро пошла вперед, и он спустился за ней во двор. Забор давным-давно развалился; по утрам соседские буйволы, громко фыркая, спокойно здесь прогуливались; уже джунгли стали подступать к дому. Джим и девушка остановились в густой траве. За светлым кругом, в котором они стояли, тьма казалась сгущенно-черной, и только над их головами ярко сверкали звезды. Джим говорил мне, что ночь была чудная, прохладная и легкий ветерок дул с реки. Видимо, он обратил внимание на ласковую красоту ночи. Не забудьте, что сейчас я вам рассказываю любовную историю. Ночь любви, которая, казалось, окутывала их тихой лаской. Пламя факела развевалось, как флаг, и некоторое время ничего не было слышно, кроме тихого потрескиванья.
– Они ждут в сарае, – прошептала девушка, – ждут сигнала.
– Кто должен дать сигнал? – спросил он.
Она встряхнула факел, который разгорелся ярче, выбросив фонтан искр.
– Но вы спали так беспокойно, – продолжала она шепотом. – Я оберегала ваш сон.
– Вы! – воскликнул он, вытягивая шею и всматриваясь в темноту.
– Вы думаете, я сторожила только эту одну ночь? – спросила она с каким-то грустным негодованием.
Он говорит, что этими словами она словно нанесла ему удар. Он глубоко вздохнул. Почему-то назвал себя мысленно ужасной скотиной и почувствовал раскаяние; он был растроган, счастлив, горд. Разрешите еще раз вам напомнить: это любовная история; об этом вы можете судить по нелепости – не отталкивающей, но экзальтированной нелепости всего происходящего и этого разговора при свете факела, словно они пришли сюда специально для того, чтобы объясниться в присутствии притаившихся убийц. Если бы, как заметил Джим, у лазутчиков шерифа Али была хоть капля мужества, они использовали бы этот момент для нападения. Сердце у него колотилось не от страха. Но вдруг ему послышался шорох в траве, и он быстро вышел из круга света. Что-то темное, неясное скользнуло в сторону. Он громко крикнул:
– Корнелиус! Корнелиус!
Последовало глубокое молчание. Снова девушка подошла к нему.
– Бегите! – сказала она.
Старуха приблизилась к ним; ее сгорбленная фигура, подпрыгивая, ковыляла у края светлого круга; они услышали ее бормотанье и тихий протяжный вздох.
– Бегите! – взволнованно повторила девушка. – Они испугались… этот свет… голоса… Теперь они знают, что вы сильный, бесстрашный…
– Если это так, – начал он, но она его перебила:
– Да, в эту ночь! Но что будет завтра ночью? И послезавтра? И в долгие-долгие будущие ночи? Смогу ли я всегда сторожить?
Голос ее оборвался, и это подействовало на него так, что он лишился дара речи.
Он говорил мне, что никогда не чувствовал себя таким маленьким, таким бессильным; а храбрость… что толку в ней, подумал он. Он был так беспомощен, что даже бегство казалось бесцельным, и хотя она с лихорадочной настойчивостью шептала: «Бегите к Дорамину! Бегите к Дорамину!» – он понял, что спасение от этого одиночества, удесятерявшего все опасности, может найти только у нее.
– Я думал, – сказал он мне, – что уйди я от нее – и всему настанет конец.
Но, так как они не могли вечно стоять посреди двора, он решил пойти и заглянуть в сарай. Он не подумал протестовать, когда она пошла за ним, словно они были неразрывно связаны.
– Я бесстрашный, да? – бормотал он сквозь зубы.
Она удержала его за руку.
– Подождите, пока не услышите мой голос, – сказала она и, с факелом в руке, легко забежала за угол. Он остался один во мраке, повернувшись лицом к двери: ни шороха, ни дыхания не доносилось оттуда. Старая карга застонала где-то за его спиной. Он услышал пронзительный, почти визгливый крик девушки:
– Теперь толкайте дверь!
Он с силой толкнул, и дверь с треском распахнулась; к величайшему своему изумлению, он увидел, что низкий, похожий на подземелье сарай освещен мертвенным колеблющимся светом. Завитки дыма опускались на пустой деревянный ящик, стоявший посреди сарая; клочья бумаги и солома словно пытались взлететь, но только слабо шелестели на сквозняке. Она просунула факел между брусьями окна. Он увидел ее обнаженную руку, вытянутую и неподвижную, державшую факел. В дальнем углу громоздилась почти до потолка куча старых циновок, больше ничего не было.