Лорд и егерь
Шрифт:
«Это ваш замок?» — чуть не ахнул Карваланов при виде этого оригинала всех базарных репродукций крупнопоместной идиллии.
«Дом моего отца», — произнес лорд, как будто речь шла по меньшей мере о храме Господнем, — «а ныне — постоялый двор для нуворишей и егерей, куда мне лично вход воспрещен». И, снова подхватив Карваланова под локоть (тот даже слегка дернулся, уж слишком этот жест напоминал ухватки охранника, когда тебя ведут по коридору к кабинету следователя), лорд стал спускаться вниз по холму. Когда они оказались на лужайке перед домом, Карваланов шагнул было на гравиевую дорожку, ведущую к ступенькам главного входа с портиком и колоннадой. Лорд, однако, подталкивал его к кустам рододендронов среди почерневших облупившихся статуй у бокового фасада. Потянув за собой Карваланова, он стал огибать особняк слева, по узкой петляющей аллейке, короткими перебежками,
«Донесет теперь про ваш визит, непременно донесет», — забормотал лорд и на редкость неаристократически выругался. В обнимку с Карвалановым, как будто скрывая его от посторонних глаз своей широкой накидкой, он подтолкнул его к гигантским итальянским окнам с задней стороны особняка, где розы были не такие ухоженные, а краска на шпалерах облупилась, в виде лопнувших мыльных пузырей в грязной ванной. Еще раз оглянувшись, лорд приник к стеклам, заслонившись от света ладошками. Потом потянул к себе Карваланова:
«Смотрите», — прошептал он. Карваланов в свою очередь расплющил нос о стекло, вглядываясь в черный провал внутри с жадным любопытством мальчишки из уличной ватаги подростков, не приглашенных в приличный дом к однокашнице на детский праздник. Из черного провала стекла, как будто наплывающими клубами тумана, стали постепенно выдвигаться контуры тяжелой кожаной мебели, сгрудившейся вокруг черного озера — лакированной крышки стола. В этом лакированном озере бродила тень — то ли отца Гамлета, то ли двух заговорщиков, застывших в оконной раме, как музейные экспонаты в стеклянном ящике.
«Здесь отец курил сигару и пил виски с гостями после раздачи убитых фазанов. Убийство ведет к убийству — между фазаном и охотником место есть лишь для загонщика», — и, оторвавшись от окна, лорд заключил этот загадочный афоризм вопросом: «Ваш отец жив?»
«Скончался от инфаркта. Третьего инфаркта. Первый инфаркт случился, когда у меня впервые произвели обыск. Второй — когда арестовали. А третий, как мне сообщили, с летальным исходом, когда меня выслали из страны. Мы оба оказались, так сказать, на том свете, каждый по-своему», — усмехнулся Карваланов.
«То есть вы послужили причиной его смерти?»
«Я из поколения тех, учтите, кто в легенде о Павлике Морозове поменялся ролями с собственным отцом: Павлик Морозов погиб, пытаясь сделать из своего отца-кулака советского человека; мой отец погиб, пытаясь сделать советского человека из своего сына-диссидента». Судя по выражению лица лорда, этот экскурс в историю советской версии эдипова комплекса остался совершенно непонятным. «Вы не хотите появляться в доме из-за вражды с отцом?» — спросил он притихшего лорда.
«Из-за вражды — с отцом?!» — Лорд передернул плечами. «Я с отцом могу встретиться лишь там», — и он ткнул пальцем вверх: «В небе. Мой отец погиб в небе. Его сбила фашистская зенитка над Ла-Маншем: короткий залп, струйка дыма, как из двустволки, и по небосклону летят оторванные крылья самолета, как фазаньи перья. Ни одна собака не отыскала отцовских останков. Тссс!» — и, снова подхватив Карваланова под локоть, лорд приложил палец к губам. Из-за угла послышался хруст гравия — шаги были четкие и размеренные, солидная походка уверенного в себе человека. С оперативностью, которой позавидовал бы любой вертухай, лорд подтолкнул Карваланова к нише в стене, втиснув его с сумкой в узкий промежуток за гипсовой вазой, а сам быстрым шагом направился, симулируя беззаботность походкой, навстречу невидимке, все громче и громче хрустящему гравием. Карваланов, не шелохнувшись, стоял, вжимаясь спиной в шероховатый камень стены. Ему казалось, что по шее, за воротник, ползет какая-то гаденькая букашка; возможно, это были просто мурашки, но он не решался даже пальцем шевельнуть. Хруст гравия стих на углу, и до Карваланова стали долетать реплики незначительного, казалось бы, диалога:
«Как себя чувствуете, милорд?»
«Прекрасно. Я чувствую себя прекрасно».
«Слегка перевозбуждены, э?» Хруст гравия выдал покачивание с пятки на носок и обратно.
«Перевозбужден? Ничуть! Просто свежий воздух — кислород, знаете ли. Чудесный день выдался, не правда ли?»
«Настоящее лето, э? Вы мне что-то не нравитесь. Я, пожалуй, загляну к вам после полудня».
«Нет никакой необходимости. Я буду работать. Просьба не мешать».
«Спасаем животных, э? Ну что ж, ну что ж. Похвально. Только: не перетруждайтесь, э?» И снова четкий и самоуверенный хруст гравия. Карваланову удалось увидеть этого мистического собеседника лишь вытянув шею, краем глаза, когда тот удалялся в сторону парка: фигура боксера-тяжеловеса, в безупречном полосатом костюме и лакированных черных башмаках, крупные шишки лысеющего затылка и нависающая над галстуком-бабочкой бульдожья челюсть. Это было ходячее воплощение воли в сочетании со здравомыслием, и в голове у Карваланова мелькнула трусливая мыслишка, что наступил последний шанс избавить себя от этого явно трекнутого лорда, от этого фазанофоба с его егерями и загонщиками. Опять подпольщина. Видимо, прав-таки был следователь, когда причислил Карваланова к своего рода уголовному миру. Доказывал, что криминальное в нем как наркотик: Карваланов, мол, из тех, кто просто неспособен жить нормальной жизнью с ее ежедневной рутиной. Если бы не было главного врага — советской власти, — ушел бы в подполье по другому поводу, но подполья как такового ему не миновать. И окружает себя себе подобными: ущербными и неполноценными — всеми теми, кто не способен ужиться в коллективе, кто выпадает из системы, кто постоянно рвется к чему-то недостижимому: в этом смысле между сумасшедшим, утопическим мыслителем, диссидентом и — заурядным блатным, ради «красивой жизни» готовым на все, не такая уж большая разница. Кого из своих друзей Карваланов назвал бы психически полноценным существом? И на новой территории, судя по всему, повторяется та же картина. И нечего тут удивляться: лишь человек, ощущающий себя неполноценным среди соотечественников, готов отправиться за тридевять земель в поисках справедливости. Сам Карваланов тому пример.
Другой пример — лорд Эдвард — возник на другом конце газона, как только полосатая спина его авторитарного собеседника скрылась в аллее парка; и Карваланов почувствовал угрызения совести за тайное мысленное предательство, глядя, как лорд пригласительно машет ему рукой, извещая Карваланова, что путь, мол, свободен. В его всклокоченной бородке, развевающейся бархатной накидке и клоунских полосатых гетрах было нечто нелепое, как все нелепое — жалкое и как все жалкое — парадоксально потешное. Карваланов улыбнулся, помахал в ответ и, подхватив на плечо сумку, снова включился в пробег по гаревым дорожкам.
«Как вы смогли убедиться, мне запрещено не только спасать четвероногих жертв егерских утех, но и принимать у себя спасенных мной представителей человеческой породы», — с горькой иронией бормотал лорд, раздвигая ветки кустов. «Прошу в мой одинокий приют. В мою штаб-квартиру, или, если хотите, в нашу английскую версию вашей тюрьмы», — и лорд указал на флигель в десяти шагах от них через лужайку; вместо подстриженного, как в парикмахерской, английского газона лужайка представляла собой запущенную плешку, поросшую клочьями бурьяна и сорняков. «Единственная уступка моим прихотям: я запретил подстригать траву, моим подопечным вольнее среди этих диковатых, но милых моему израненному сердцу представителей полевой флоры. А вот и они», — взмахнул руками лорд, как будто готовясь обнять — бегущую ему навстречу свору собак. Они налетели с дерзким лаем непрошеного дружелюбия, в балетных пируэтах кидались на грудь, тыкались в лицо мордой, взбивали пыль виляющими хвостами и бешено крутились на месте, обнюхивая Карваланова.
«Не узнаете?» — с хитрой усмешкой спросил лорд Эдвард. Карваланов непонимающе оглядывался, отбиваясь от собак, ожидая увидеть знакомые лица, сюрпризом оказавшиеся в гостях у лорда. Но лорд никого не имел в виду. Точнее, он имел в виду лишь собачий выводок. Нагнувшись, он ласково трепал их по шее, почесывал за ухом. Большинство его подопечных были на вид безродными представителями собачьего племени, нечесаными, нелепыми и лопоухими. «Где я их только не нахожу — на дорогах, в канавах. Многие давно бы сдохли: если не от пули или капканов егеря, убитые фазаньей электрической проволокой, то просто-напросто от голода. Брошенные своими хозяевами на произвол судьбы», — вздохнул он, печально глянул на Карваланова, и стал раздавать собакам куски сахара из многочисленных карманов своего одеяния. Наблюдая, как собаки увивались вокруг своего кормителя, Карваланов отметил, что все они были ущербными — хромали, без уха, с одним глазом и вообще без хвоста. Ментальный инвалид тянется к инвалиду физическому.