Лорс рисует афишу
Шрифт:
Вошел заведующий. Тяжелее обычного припадая на хромую ногу и громче, чем всегда, стуча об пол палкой, он молча прошел к своему креслу. Лорс бросил виноватый взгляд на Виктора Андреевича. Он фронтовик, на протезе. Двигается мало, без конца курит. Его крупное доброе лицо всегда желтоватого оттенка. А сейчас оно было в красных пятнах, как у очень рассердившегося человека.
Цвигун не переставал донимать Лорса:
— А что, старик, если бы тебе двинуть через газету еще одну идею: интенсивный откорм свиней краковской
— Отстань от него, Цвигун! — хмуро одернул Виктор Андреевич.
Он взялся было за папку с бумагами. Но, поглядев на расстроенного Лорса, отложил папку и сказал:
— Корреспонденция у тебя, в общем-то, интересная. Литературный дар есть, так и редактор сказал («Приведи в порядок лицо, Цвигун, оно у тебя от зависти вдруг искривилось»). Но он сказал еще и вот что: «Больше не печатать его. Может так напутать, что крепко подведет редакцию. И дело не только в опечатке: он не знает жизни, а берется слишком лихо критиковать». Я не согласен с таким крутым решением, но пока давай не будем спорить…
Вот почему заведующий так расстроен! — догадался Лорс. Он пытался защищать перед редактором его, Лорса…
— Сколько раз я твердил этому молодому гению: рано тебе жечь глаголом сердца людей, — вмешался Цвигун. — Пиши только о положительном, и никогда не будет неприятностей…
— Не жечь глаголом всегда спокойнее, — оборвал его заведующий, — тогда и сам не обожжешься! Эх, Цвигун, Цвигун…
«Конечно, вышибут меня из редакции», — думал Лорс, вертя в руках пластмассовое пресс-папье.
Виктор Андреевич прошелся по комнате, опираясь на палку. Сел рядом с Лорсом. Задумавшись, чертил кружочки и заговорил так, будто размышлял вслух:
— Толстой писал, что талантливый человек — это человек, который, прежде всего, любит. Это касается не только литературы. Не только газетной работы. Это, по-моему, относится к любому делу в жизни. — Не оборачиваясь к Цвигуну, Виктор Андреевич сказал ему через плечо: — Ты любишь то, что пишешь. Верно?
— По Толстому! — приосанился Цвигун.
— А надо еще любить то, о чем пишешь. Тогда и талантливое доброе слово найдешь. И гневное слово скажешь, чтобы помочь людям. Конечно, с умом надо такое слово говорить, со знанием дела, в этом-то редактор совершенно прав. Но скажи, Цвигун, разве имеет право журналист быть безразличным к плохому?!
— Странно… — вскинул руки Цвигун и процедил: — Ошибка у кого-то, а нотацию — мне?! По существу, сегодня ваша «ляпа» в газете, Виктор Андреевич, — ваша. Был бы я на вашем месте, сбегал бы вчера в типографию и лишний раз прочитал материал этого неопытного олуха!
Лорс терпеливо попросил Цвигуна:
— Слушай, опытный олух, хватит тебе. Виноват я сам…
Цвигун вышел, но тотчас сунул голову обратно в дверь и осведомился у Лорса:
— Подлизываешься к заведующему?
Лорс молниеносно швырнул в Цвигуна пресс-папье. Тот успел захлопнуть дверь, но тут же приоткрыл ее и взялся негромко, отчетливо перечислять:
— Вундеркинд-ундервуд! Подхалим. Утиное мясо! Ты меня еще вспомнишь!
Только Лорс шевельнулся, дверь закрылась и из коридора донесся хохот Цвигуна.
— А на вид ты тихоня! — удивленно рассмеялся Виктор Андреевич. — Ингушская кровь все-таки иногда просыпается, а?
— Она во мне никогда не засыпала! Извините, что сорвался при вас. И… прощайте, Виктор Андреевич! — встал Лорс.
Выражение лица у заведующего стало вдруг как у очень рассердившегося человека — точно такое, с каким он пришел от редактора.
— Будешь печататься! И в штате со временем будешь, — он поворошил Лорсу непокорную шевелюру, — если, конечно, не станешь ничем швырять в цвигунов. Вот что: не появляйся-ка в редакции недельку-другую, пока редактор не остынет. А потом…
Эля советует заиметь характер
Лорс бесцельно шагал по шумным улицам города, обдумывая случившееся. Он размышлял над одной странностью. В детстве он, сколько помнит, не слышал упреков в незнании жизни. Ни от покойных родителей, ни от учителей. Но как только он вырос и даже стал непосредственным участником этой самой жизни, упрекают в ее незнании!
Звенели трамваи. Протарахтел над головой вертолет. Разноголосый говор людей стоял над улицей. А у Лорса в ушах был только один звук: смех всей редакции.
Нет, туда он не вернется.
А куда ему теперь вообще не стыдно идти? Вот это интересно — некуда! На стадион? В шахматный клуб? В читалку городской библиотеки или в театр, где может встретиться Эля? Везде, везде его мог ждать насмешливый взгляд.
В городе чуть не полмиллиона людей, а ему, Лорсу, некуда идти. Может быть, и у каждого такое одиночество? Нет, наверное, только у него, потому что всего несколько месяцев, как они с дядей переехали сюда из далекого города, где родился и рос Лорс. И где похоронены его родители… У дяди-то здесь друзей и знакомых много, это его родной город. У Лорса — почти никого.
И не будет никого, думал Лорс, потому что у него отвратительный характер. Не то что у счастливца Цвигуна, который знаком в городе чуть ли не с каждым встречным.
«Что ломать голову над тем, каков этот зануда Цвигун, если не можешь разобраться даже в себе?» — возмущался собой Лорс, хотя ему и доводилось слышать, что это и есть самое трудное на свете: разобраться в себе.
С Цвигуном сорвался так глупо. Даже радоваться не умеет просто, по-человечески. Ведь всю ночь мучился, переживал: напечатают ли в номере его корреспонденцию? Не слетит ли ночью с полосы из-за чьей-нибудь срочной статьи? А прибежал чуть свет в редакцию — начал гнусно кривляться: