Лощина

Халле Карина

— Что она здесь делает?

— Понятия не имею, — говорит она.

— Ты никогда не спрашивала?

— Папа попросил не говорить об этом, — говорит она. — Предполагаю, она проводит со своими сестрами какой-то ритуал полнолуния. Папа взял с меня обещание хранить в тайне свою собственную магию и все разговоры о ней.

Я хмурюсь.

— Зачем это?

Она пожимает плечами.

— Он сказал, что миру слишком опасно узнавать, кто я такая. Сказал, что я не должна практиковать свою магию ни перед кем, даже перед ним с мамой. Так что я

этого не делала… по большей части, — она замолкает с задумчивым выражением в глазах, и энергия, исходящая от нее, усиливается от горя. — У меня был друг. Я иногда показывала ему.

Ему. Во мне разгорается чувство ревности, когда она говорит, что показывала магию мужчине. Я выбрасываю это из головы.

— Что ж, полагаю, твой отец был прав. Я вырос с отцом, который был пастором церкви в нашем маленьком городке в Канзасе. Даже не подозревал, что у меня есть предрасположенность к магии, пока однажды старый туземец Джон, управляющий магазином, не указал мне на это. После этого он часто посещал меня во сне, и именно там я смог практиковаться. Он предупредил, что моя семья никогда не поймет, и я рискую быть убитым или запертым в психиатрической лечебнице, что более или менее одно и то же. Но имея родителей-ведьм… обидно хранить все в себе.

Она мгновение наблюдает за мной, впитывая информацию с голодом в глазах.

— Я просто сделала то, что мне сказали. Папа был непреклонен. И поскольку родители никогда не упоминали о своей магии и не пользовались ею в доме, было легко притворяться, что мы нормальные.

— За исключением тех случаев, когда твоя мама уходила из дома в полнолуния.

— За исключением этой части. Я просто сказала себе, что она проводит время с семьей, хотя мои тети перестали навещать нас, — она останавливается и указывает на конюшни, за которыми мы сейчас находимся. — Хочешь пойти посмотреть на Подснежницу?

— С удовольствием, — говорю я ей, когда мы обходим здание и направляемся к стойлам у входа. Здесь довольно много стойл, но большинство из них пусты, за исключением двух коричневых лошадей в одном конце и серой в другом.

Она останавливается у серой, которая тут же ржет, увидев Кэт.

— Привет, дорогая, — говорит Кэт лошади, целуя ее темно-серую морду, потом проводит рукой по белой шерсти. — Крейн, это Подснежница. Подснежница, это профессор Крейн.

— Кажется, вы близки, — комментирую я, их связь вполне очевидна.

— Я разговариваю с ней, когда не могу поговорить ни с кем другим. Мама меня не слушает, а моя подруга Мэри ничего не понимает ни в ведьмах, ни в этой школе. Мне не разрешается говорить об этом, даже если бы я могла вспомнить. Но Подснежница знает. Правда знает. Она понимает мои мысли.

Логично, что у нее есть какой-то телепатический аспект со своей лошадью.

— Ты можешь разговаривать со всеми животными?

Она кивает.

— Да. Но сама их не слышу.

— Даже если так, это полезный талант, — говорю я. — Должен признать, ты постоянно производишь

на меня впечатление.

— Спасибо, — говорит она, еще раз целуя свою лошадь.

И теперь я ловлю себя на том, что завидую кобыле.

После того как мы проводим еще немного времени с ее лошадью, продолжаем нашу прогулку, обходя школу сзади и спускаясь к озеру. Она рассказывает мне больше о своем детстве, затем о других занятиях, которые здесь посещает.

— Должно быть, странное чувство — каждый вечер возвращаться домой и не помнить того, чему тебя учили, — говорю я, когда мы оказываемся на берегу темного озера.

— Так и есть, — говорит она. — Но я всегда помню тебя.

У меня возникает странное чувство в груди. Я с трудом сглатываю, уставившись на нее.

— Правда?

Слабый румянец снова окрашивает ее щеки.

— Не знаю, почему. Но я вспомню это общение с тобой. Я помню все, чему ты меня учил.

— Это невозможно…

— Мама так и говорила.

— Хм, — комментирую я. — Что ж, должен сказать, это сама потрясающая вещь, которую я когда-либо мог услышать. Видимо, то, чему я учу, выходит за рамки любых заклинаний, которые они наложили на твои воспоминания. Каким-то образом я прорываюсь через них.

Она бросает на меня застенчивый взгляд, сложив руки перед собой, прежде чем переключить свое внимание на озеро.

— Я понимаю, это повышает твое самолюбие. Но не думаю, что дело в учебе. А в тебе в целом. Есть что-то такое, из-за чего тебя невозможно забыть.

Это тоже повышает мое самолюбие. Я поражен внезапным желанием поцеловать ее.

Но, учитывая, что мы стоим средь бела дня, в кампусе, мне удается сдержаться. Мои сексуальные порывы в прошлом доставляли неприятности. Это я всегда должен контролировать.

— Это любезно с твоей стороны, — говорю я.

— Я не специально, — говорит она, оглядываясь на меня. — Просто говорю честно, — затем ее внимание переключается на край берега озера, где собрались голубые бабочки.

— Ты видишь этих бабочек? — спрашиваю я.

Она кивает.

— Влиндерс.

— Что?

Она смеется, ее глаза сверкают.

— Влиндерс! По-голландски это означает «бабочка». Так их называл мой отец.

— Понятно. Давай немного поколдуем? Ты можешь подозвать к себе этих… Влиндерс?

Она поджимает губы, обдумывая.

— Наверное…

— Тебя за это не будут оценивать, Кэт, — говорю я ей. — Это не тест.

— Похоже на тест, — говорит она себе под нос.

— Мне просто любопытно, вот и все.

— Тебе всегда любопытно, — возражает она. Но затем делает глубокий вдох и протягивает одну руку. Она закрывает глаза, сосредотачиваясь, и ее рот начинает беззвучно шевелиться.

Сначала ничего не происходит. У меня нет возможности разговаривать с животными, так что я не могу дать ей никаких наставлений или указаний, поэтому стою и наблюдаю.