Лотерея [Подтверждение]

Прист Кристофер

Грация молчала и только внимательно меня разглядывала.

— Да ты не молчи, скажи хоть что-нибудь.

— А о чем она, эта рукопись?

— Но ты же ее читала! Если не всю, то хотя бы отчасти.

— Я только взглянула, но ничего там не читала.

Я машинально подровнял свою рукопись и положил ее на стол. Скитаясь по островам, я даже ни разу о ней и не вспомнил. Ну почему так трудно говорить правду?

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты ее прочитала. Нужно, чтобы ты смогла понять.

Грация молчала и разглядывала пепельницу.

— Ты хочешь есть? — спросила она в конце концов.

— Не уходи от разговора.

— Знаешь, давай обсудим все это потом. Я проголодалась, а ты вообще выглядишь так, словно месяц не ел.

— А может, — сказал я, — все-таки сперва договорим? Это очень важно.

— Нет, я пойду что-нибудь приготовлю. И почему бы тебе не помыться? Твоя одежда вся здесь.

— Хорошо, — согласился я.

Ванная оказалась безупречно чистой и прибранной. В ней не было всегдашних гор грязной одежды, пустых тюбиков от зубной пасты и упаковок от туалетной бумаги. Когда я спустил в уборной, унитаз наполнился искрящейся голубой водой. Я быстро помылся, слыша все время за стенкой, как ходит и что-то стряпает Грация. Потом я побрился и надел все чистое. Встав на весы, я обнаружил, что сильно похудел.

Ели мы в гостиной за обеденным столом. Грация приготовила что-то совсем простое из риса и овощей, но это была лучшая пища из всего, что перепадало мне за многие дни. Я удивлялся, как же удалось мне выжить, где я спал все это время, что я ел? И вообще, где я был?

Грация ела неторопливо, однако в отличие от прежних времен ничего на тарелке не оставила. Она стала какой-то другой, почти мне незнакомой, и в процессе того же преображения стала легко узнаваемой. Это была та Грация, какой я всегда хотел ее видеть: освободившаяся от неврозов, хотя бы внешне, Грация, свободная от мрачных мыслей и внутренних напряжений, свободная от вечного беспокойства, результатом которого была ее взбалмошность. На место взбалмошности пришла незнакомая мне решительность. Грация делала огромные усилия, стараясь держать себя в руках; это вызывало у меня восхищение и самые теплые по отношению к ней чувства.

После еды меня объяла блаженная удовлетворенность. Давно забытые ощущения чистого тела и чистой одежды, уюта и полного желудка заставляли меня поверить, что я вышел из длинного мрачного туннеля неопределенности, и мы сможем начать все сначала.

Думать так после Каслтона было преждевременно для нас обоих.

Грация сварила кофе, мы взяли керамические кружки и перешли в спальню. Там мы чувствовали себя как-то непринужденнее. Снаружи звучно захлопнулась дверца какой-то машины, время от времени доносились шаги проходящих мимо окна людей. Мы сели на кровать; Грация сидела лицом ко мне, скрестив под собою ноги. Наши кофейные кружки стояли на полу, пепельница — между нами. Грация затихла.

— О чем ты думаешь? — спросил я ее.

— О нас. Ты совсем сбил меня с толку.

— Почему?

— Я не ожидала, что ты вернешься. Во всяком случае, так скоро.

— Но почему это сбило тебя с толку?

— Потому что ты изменился, и я не понимаю, в какую именно сторону. Ты говоришь, что ты стал лучше и что теперь все будет в порядке. Но мы оба сто раз это говорили, и оба сто раз это слышали.

— Так ты мне не веришь?

— Я верю, что ты сам в это веришь… конечно же верю. Но я все еще боюсь тебя, боюсь того, что ты можешь со мною сделать.

Я осторожно, едва прикасаясь, поглаживал ее по руке, это был первый интимный контакт между нами, и она не отдернулась.

— Грация, — сказал я, — я тебя люблю. Ты можешь мне поверить?

— Попытаюсь. — Но она не смотрела мне в глаза.

— Все, что я сделал за последние месяцы, было из-за тебя. Это отдалило меня от тебя, но я видел свою неправоту.

— О чем ты говоришь?

— О том, что я написал в своей рукописи, и о том, к чему это меня привело.

— Питер, я не хочу об этом говорить.

Теперь она смотрела на меня, но я снова заметил в ее глазах этот странный прищур.

— Но ты же обещала поговорить.

Я встал с кровати, пересек комнату, взял свою рукопись и вернулся на прежнее место. На этот раз Грация отдернула руку.

— Я хочу, — сказал я, — чтобы ты кое-что отсюда почитала. Хочу объяснить, что это значит.

Говоря, я перелистывал рукопись, высматривая страницы, лежащие не по порядку. Их было немного и все больше в начале. На многих страницах чернели капельки крови, по левому краю тянулось широкое коричневое пятно. Перелистывая рукопись, я раз за разом натыкался на имя Сери. Рано или поздно мне нужно будет объяснить, кто такая Сери, чем она стала для меня, как я теперь ее понимаю. И все остальное: состояние моих мыслей, представленное рукописью, острова, уходы от мира, сложные отношения с Фелисити. А еще высшие правды, заложенные в повествование, — определение меня через него, то, как оно сделало меня статичным и углубленным в себя, эмоционально закаменелым.

Нужно ввести в этот круг Грацию, чтобы я наконец-то смог из него вырваться.

— Питер, ты меня этим пугаешь.

Она взяла сигарету и закурила; рядовой, повседневный поступок, но на этот раз в нем чувствовалось ее прежнее напряжение. Брошенная в пепельницу спичка продолжала гореть.

— Чем этим? — спросил я.

— Ты снова меня взвинчиваешь. Не надо. Пожалуйста.

— А в чем дело?

— Убери эти бумаги. Я этого просто не выдержу!

— Но я же должен тебе объяснить.

Она провела ладонью по виску, взъерошила пальцами свою аккуратную прическу. Ее нервозность была заразительна, как и ее сексуальность, сопротивляться которой я не мог, хотя это редко приносило кому-нибудь из нас удовлетворение. С того момента, как я вернулся, нашим отношениям чего-то недоставало, и я вдруг понял, чего именно, когда при движении рукой блузка слегка обтянула ей грудь и я захотел ее тела. Но впутывать во всю эту неразбериху еще и секс было бы чистым безумием.

— Не понимаю, Питер, что ты хочешь мне объяснить? Что еще можно сказать?