Ловец человеков

Попова Надежда Александровна

Но — стоп, велел он самому себе, подняв голову и глядя в стену рядом. Добровольное заточение фон Курценхальма тянется уже более десяти лет, и если не в шутку взять за основу эту версию, то остается вопрос, чем он питался все эти годы. Даже если допустить, что охрана замка, которую все обвинили в побеге от бедности, на самом деле пошла ему на обед, даже если барон выпивал по солдату в две недели (если не врут, этого довольно, чтобы поддержать существование), даже если растягивать каждого из них на несколько раз — все равно не хватило бы. Загадочных смертей в Таннендорфе более не наблюдалось, странных болезней не было, до соседних селений далеко.

Однако, если, опять же, знатоки подобных явлений не заблуждаются,

то стриги при долгом отсутствии пищи умеют впадать в нечто вроде медвежьей спячки…

— О, Господи… — тоскливо прошептал Курт, снова опустив голову на руки.

Надлежало для начала успокоиться. Ему не нравилась мысль в первом же расследовании повстречаться с необходимостью предъявлять какие-либо обвинения такому лицу, как барон, пусть и столь незначительный, столь невлиятельный; льстила, но не нравилась.

Само собой, как и каждый выпускник академии, он воображал себе, как с первым же делом раскроет нечто незаурядное, как после его будут упоминать, быть может, на лекциях в будущем как пример; не обладая никакими способностями, не получив свыше никакого дара, как некоторые счастливчики, обучающиеся на отдельных курсах, он предчувствовал долгую и унылую работу с поклонниками деревенской магии и чрезвычайно по этому поводу сокрушался. Это не значило, что служба в Конгрегации утрачивала при этом смысл и важность; служить Курт намеревался toto pectore, tota mente atque omnibus artibus, [17] исполняя то, что должно, так, как сможет и сколь способны будут его разум и тело. Но сейчас, когда пусть не государственного, а все же нерядового масштаба дело очутилось в его руках, он… Что? Испугался?..

17

от всего сердца, всей душой и телом (лат.).

Если быть честным с собою до конца, то — да, мысль эта откровенно страшила его. Это дело не для дознавателя его чина, его опыта, его степени; даже в самых смелых своих фантазиях он не мог вообразить, как повернется его язык сказать в лицо барону фон Курценхальму, что подозревает его — в убийствах. Тот факт, что убитые — простые крестьяне, да еще и кабальники самого барона, делает подобную ситуацию и вовсе немыслимой…

Возможно, дело просто лишь в том, что почти десять лет в академии так и не вытравили память о том, кто он такой. Как некогда сказал ему один из курсантов с происхождением, «помойному щенку псом Господним не быть». Курсант, правда, обрел в ответ сломанный нос и выбитое колено, Курт — дисциплинарное взыскание и жесточайшую епитимью за драку, но сам родовитый претендент помимо прочего получил еще и уведомление об исключении и переводе в монастырь на неопределенный срок для покаяния. В никуда те, кто попадал в академию святого Макария, не уходили, какие бы пращуры не значились в их генеалогии.

Сейчас за Куртом стояла могущественнейшая организация в мире, он был частью величайшей, сильнейшей на всей земле системы, вручившей ему жизнь, цель и такое образование, о каком кое-кто из высшего сословия мог бы лишь грезить; но смотреть на каждого подле себя хотя бы как на равного он так и не научился. Возможно, это просто дело привычки, быть может, просто слишком немного времени миновало с того дня, как он начал жить в миру, и вскоре проблема будет иной — не дать себе погрязнуть в высокомерии и презрении к простым смертным, но немного дерзости и самоуверенности не помешало бы прямо сейчас…

Скамья, на которой сидел Курт, вдруг дернулась, с громким скрипом проехавшись ножками по плитам пола; он приподнял голову, непонимающе озираясь.

— Простите, майстер Гессе, — пробормотал

чей-то голос, и внушительная фигура Каспара, хранителя семейных рецептов, поспешно проскользнула к выходу, держась ладонью за бок, которым, видимо, и впечаталась только что в спинку скамьи.

Судя по тому, что вокруг была тишина, а прихожане, искоса поглядывая в его сторону, тянулись к выходу, обедня только что завершилась. Получается, ощущая, как розовеют щеки, подумал Курт, когда все поднялись под завершающее чтение Символа Веры, он продолжал сидеть; не слишком хороший образец для местных. Вот так и зарождаются слухи о том, что блюстителям веры самим нет до нее дела, и, осуждая ее попирателей, они сами же относятся к ней без должного почтения…

Из церкви вышли не все — какая-то женщина осталась сидеть в первом ряду, а в углу, у самой стены, Курт к своему удивлению увидел Бруно — на коленях и со склоненной головой. На время он даже забыл о постигшем его смущении за собственную оплошность; вот уж кого, а этого человека он менее всего ожидал увидеть в подобном месте и в подобном виде. Если судить о бродяге по его поведению, каковое, судя по всему, смог оценить не один только Курт, такой личности самое место в трактире, где он и был впервые встречен, да в соседском саду с целью кражи подоспевших плодов. Нет, не создавал Бруно впечатления человека, испытывающего потребность в столь глубокой молитве, столь же глубокой, кажется, сколь и только что минувшая задумчивость Курта; что же может так томить душу этого бродяги, что он, молясь, даже не заметил окончания службы? Или это просто игра, быть может? Но к чему…

— Я знал, что уж сегодня-то вы не сможете не придти, брат Игнациус, — услышал он тихий голос рядом и обернулся; отец Андреас смотрел с неподдельным радушием, стоя подле его скамьи. — Доброго вам дня.

— Доброго дня, — машинально откликнулся Курт, снова покосившись в сторону неподвижного Бруно в углу и, только сейчас полностью осмыслив слова священника, вскинул к нему голову, непонимающе нахмурившись: — Почему именно сегодня?

Теперь опешил отец Андреас — даже улыбка соскользнула с его губ, исчезнув.

— Как… ведь сегодня день святого Доминика…

Курт закрыл глаза, ругая себя неприличными для Господнего храма словами. Хорош инквизитор…

— Какой же сегодня день?.. — пробормотал он растерянно.

— Вторник, четвертое августа, я ж говорю…

— Зараза… — шепнул Курт со злостью; в этом месте он совершенно потерял счет и дням, и числам, а злополучное дело и вовсе выбило из колеи.

Священник посмотрел на его лицо с сочувствием, вздохнул.

— Вы неважно выглядите, брат Игнациус. Неужто и впрямь в нашей глуши совершилось что-то нешуточное?

— Совершилось, — подтвердил он, поднимаясь. — Отец Андреас, вы можете уделить мне время для пары вопросов прямо сейчас?

— Конечно, — с готовностью отозвался тот, обернулся, кинув взор на женщину в первом ряду, на Бруно (как заметил Курт, безо всякого удивления) и указал на дверь: — Пойдемте в сад, брат Игнациус.

Сад, разместившийся позади церкви, окружал собою дом отца Андреаса, заступив его плотным кольцом яблонь и вишен; дом был довольно большим, о двух дверях, ведущих каждая в отдельное крыло, но на одной из них висел старый амбарный замок, и висел, судя по всему, давным-давно.

— Я не использую ту часть дома, — перехватив его взгляд, пояснил священник, усаживая его на низенькую скамью под молодой грушей и садясь рядом. — Прежний священник имел некоторый причт, а я одинок, мне такой дом более в тягость, чем в радость.

Курт отметил, что сейчас, в своем саду, святой отец держится более твердо и говорит уже без тех постоянных заминок; кажется, родные стены подействовали на него благотворно, вселив некоторую уверенность.

— Чем могу вам помочь, брат Игнациус?