Ловец человеков
Шрифт:
Курт нервно дернул углом рта, отвернувшись, и встретился взглядом с Бруно — тот, хмурый, весь черный от копоти, мокрый, с обгоревшими до короткого ежика волосами, сидел на склоне шагах в двадцати, обхватив руками колени, а позади него ненавязчиво маячили двое.
— Пейте, — перевязывавший его человек, отерев руки, отмерил какую-то мутную жижу из фляги в крохотный серебряный стаканчик, поднес к его губам; Курт послушно выпил, подавляя желание немедленно избавиться от того, что образовалось в желудке. Тот кивнул. — Прекрасно. Не вздумайте засыпать.
— Не обещаю, — едва ворочая
Лекарь Конгрегации посмотрел на него серьезно, заглянул в глаза, нахмурившись.
— Рискуете не проснуться. Уж постарайтесь.
— Не обещаю, — повторил Курт, чувствуя, как солнце жжет кожу, покрасневшую, будто у вареного рака, и даже сквозь повязки было горячо рукам; голова снова стала тяжелеть, требуя вернуться в небытие. — Послушайте, я… должен сказать вам… вон тот человек…
Поняв, что речь о нем, бывший студент подобрался, глядя в его сторону настороженно и мрачно, привстал, и двое позади него синхронно положили руки ему на плечи, усадив на место.
— Его зовут Бруно Хоффмайер, — чувствуя, что беспамятство возвращается, Курт старался говорить быстро, но губы слушались плохо. — Ему я обязан жизнью…
— Мы это учтем, — кивнул второй; лекарь поднял руку, призывая к тишине:
— Не разговаривайте и не тратьте сил.
— Не перебивайте, — закрывая глаза, оборвал он. — У меня нет к нему претензий. Слышите? Запомните это: у меня нет к нему претензий.
— А должны быть?
— И еще… Кто бы ни пришел за ним, не отдавайте…
— «Не отдавайте» — это в каком смысле? — уточнил второй. — Ты его стянул у кого-то, что ли?
— Вроде того, — вяло улыбнулся Курт, всеми силами отгоняя сон; сейчас, когда стало ясно, что все миновало, когда понял, что — в безопасности, сознание настойчиво требовало разрешения погаснуть. — И я должен сказать ему пару слов…
— Вы должны…
— Я должен сказать ему пару слов, — повторил он настойчиво. — Прямо сейчас… прошу вас…
По резкому шуршанию рукава Курт понял, что второй махнул двоим охраняющим рукой; с усилием разлепив веки, он посмотрел на то, как Бруно остановился напротив, глядя на него с прежней враждебностью, и коротко попросил:
— Не делай глупостей. Ради твоего же блага.
Тот нахмурился, глядя молча и вопросительно, и Курт пояснил, уже почти не владея голосом:
— Не молчи. И не ври.
— Ах, вот как… Спасибо, — зло отозвался Бруно; он перебил, уже сползая в темноту, уже почти неслышно:
— Дурак…
— Уведите, — тихо бросил голос рядом, и он заставил себя собраться, чтобы сказать главное, понимая вместе с тем, что в этом нет никакого смысла:
— Последнее… Местный пивовар, Каспар…
— Подозреваемый — он?
— Да, — выдохнул Курт последним усилием и позволил темноте увлечь себя.
Темнота подступила с готовностью, приняв в плотные, крепкие объятья; сколько довелось пребывать в них, Курт не знал — время остановилось, вместе с тем растянувшись в вечность, и в этой вечности и темной пустоте медленно, искра за искрой, вновь стало разгораться пламя, подступая к нему со всех сторон и, кажется, изнутри него самого. Он рвался, пытаясь встать, уйти, выбраться из сжигающего
— Не хочу… — собственный шепот казался криком, горло сжималось, опаленное и высохшее, будто пустынный колодец; он снова рвался подняться, но словно чьи-то невидимые руки удерживали, не позволяя встать.
Хуже всего было то, что временами казалось, будто тело освежает вода, и даже кто-то подносит к губам наполненную водой чашу — огромную, сверкающую, похожую на Грааль из старой книги в библиотеке академии; и он пил — понимая, что это лишь видение, что ничего нет, пил, жадно припадая к ободу чаши, такому же раскаленному, как и все вокруг, глотая кипящую воду. «Ослепший, воющий от боли кусок мяса» — звучал в голове голос Каспара, когда, озираясь, Курт не видел уже ни камня стен, ни языков пламени, ни себя — ничего, лишь тьму, сжигающую каждую частицу тела.
Потом были голоса — не то ангелов, не то демонов, пришедших по его душу. «Как он?», — справлялся один. «Умирает», — отвечал другой. «Когда же, когда, наконец?», — спрашивал он сам, почти не слыша себя и вместе с тем оглушая себя собственным криком; когда же…
Голоса уходили и возвращались, и раз за разом невидимый кто-то говорил, что он умирает, а смерть все не шла. Огонь терзал, красный бог-хищник терзал тело на клочья, а оно все жило и не хотело расставаться с этой жизнью; и голос Каспара, насмешливый, снова звучал рядом — «удивительно, до чего живуч человек»…
И снова — «как он?» — «умирает»…
Огонь.
Боль.
Сверкающая чаша, наполненная обжигающе горячей водой.
«Опалены десница и шуйца, — диктовал чей-то размеренный голос, — сокрушены ребра числом два, кожа главы рассечена, двоякое уязвление в мякоть бедра и кость подраменную, по видимости, железными стрелами»…
«В общем, дрючком пропертый», — смеялся кто-то в ответ, и первый голос гремел возмущением:
«Пиши, как принято, брат, и постыдись потешаться над умирающим!»; второй голос смущался, затихал, удаляясь, и он ждал, когда те двое закончат составлять отчет о его теле, чтобы, наконец, оставить его на земле и извлечь из него измученную душу. Но голоса смолкали, уходили, а он оставался здесь — среди огня, боли и безысходности.
И еще раз — «как он?» — «умирает»…
Огонь.
Боль.
Сверкающая чаша…
«Как он?»…
Голос — тихий, обреченный:
«Я сделал, что мог. Все теперь зависит от него, а он не хочет, не стремится жить. Он сдался»…
Он сдался…
Как просто инквизитор становится малодушным трусом, молящим о смерти…
Он сдался…
Огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь…
Поле, полное росы и огня, под восходящим солнцем…
«Как он?»…