Ловец душ
Шрифт:
– Катсук, а что ты сам понимаешь под языком тела?
– То, что говорят твои действия. Вот ты говоришь своим ртом: «Слишком паршиво». Потом ты смеешься. Это значит, что по-настоящему ты радуешься, в то время как говоришь, что грустишь. Ты говоришь: «Я люблю тебя», а потом делаешь так, что причиняешь этому человеку много боли и страданий. Язык тела – это то, что ты делаешь. Если ты говоришь: «Я не хочу, чтобы это случилось», а сам делаешь все, чтобы это произошло – чему мы должны верить? Словам или телу?
Дэвид задумался о словах. Он думал о церквях
– Катсук, а твои соплеменники понимают язык тела?
– Некоторые. Старики понимают. Об этом мне говорит наш язык.
– Как это?
– Мы говорим «есть», когда едим, «срать», когда срем, «трахаться», когда трахаемся. И слова, и тело согласны.
– Это нехорошие слова.
– Это невинные слова, Хокват. Невинные!
29
Мое тело – это наиполнейшее выражение меня самого.
Катсук отложил кремневое зубило и осмотрел свой обсидиановый нож. Он был готов. Ему нравилось, как сглаженный конец лежит в ладони. Это заставляло его чувствовать себя ближе к земле, как бы частью окружающего.
Солнце висело прямо над головой, его лучи падали индейцу на плечи. Он слышал, как Хокват ломает ветки где-то у него за спиной.
Катсук положил посланное пчелой древко на камни, еще раз тщательно осмотрел его. В нем не было ни малейшего изъяна. Каждый слой лежал ровно и ясно. Он взял гладкую рукоятку своего ножа в правую руку и начал строгать дерево. Отлетела длинная закрученная стружка. Сначала он работал медленно, потом все быстрее, шепча про себя:
– Немножко здесь. А здесь побольше снимем. Тут еще… Ах, какой чудесный…
Подошел Дэвид и присел рядом. Потом спросил:
– А можно, я помогу?
Катсук поколебался, думая о назначении этого лука – послать священную стрелу в сердце мальчика, сидящего рядом. Или Хокват сейчас просит, чтобы его убили? Нет. Но это был знак того, что Ловец Душ тоже работает, готовя мальчика к последнему мгновению.
– Можешь помочь, – ответил индеец. Он передал нож и посланное духами древко мальчику, показал утолщение, которое следовало сравнять.
– Снимешь вот здесь. Работай не спеша, снимай понемножку за раз.
Дэвид положил ветку на колени, как делал это Катсук.
– Вот тут?
– Да.
Дэвид уперся ногами в дерево, нажал на нож. Из-под лезвия вышла стружка. Другая. Он работал энергично, сравнивая утолщение. По лбу лился пот, заливая глаза. Длинные стружки летели во все стороны, покрывая мальчику коленки.
– Больше не надо, – сказал Катсук. – Это место сделано.
Он забрал древко и нож назад, еще раз внимательно осмотрел древко.
– Вот здесь снять… и еще… тут все в порядке… теперь здесь…
Дэвид даже устал, следя за тем, как летят стружки от будущего лука. Очень скоро то место, где сидел Катсук было все усыпано щепками и стружкой. Свет, отражающийся от свежевыструганного дерева, отражался пятнышком на коже индейца.
Над ними высилась огромная скала, казалось, переходящая в клубящиеся, далекие облака. Дэвид стоял, осматривая склон, вкрапления вулканического стекла в гранитные глыбы. Потом он обернулся, поглядел на лес – отсюда темный и мрачный: в основном старые ели, тсуги и, когда-никогда, кедр. Среди деревьев виляла звериная тропа, исчезая в буйных зарослях колючего кустарника и дикой черники.
Голос Катсука, когда он разговаривал сам с собой, действовал почти гипнотически.
– Прелестное дерево… лук, совсем как древний, как из давних времен…
«Давние времена! – думал Дэвид. – Катсук явно живет в каком-то странном сне.»
Дэвид поднял обсидиановый скол, бросил в сторону деревьев.
«Если пойти вниз по течению реки, – думал он, – можно добраться до людей.»
Камень произвел приличный грохот, на который Катсук совершенно не обратил внимания.
Дэвид бросил еще один камень, потом еще и еще. Он спускался вниз по склону, к тропе, поднимая и бросая камни – мальчик играется.
«Он выкинул мой нож! И он убил человека.»
Дэвид остановился, чтобы куском обсидиана вырезать на коре дерева полосу, и глянул мельком на Катсука. Бормочущий голос совершенно не менял тона. Индеец все так же не обращал внимания на шатающегося туда-сюда пленника.
«Он считает, что его чертов Ворон следит за мной.»
Дэвид внимательно осмотрел все небо, от птиц ни слуху, ни духу. Он осмелился пройти по тропе футов пятьдесят, отталкивая ветки и выискивая созревшие ягоды. Сквозь просветы в деревьях мальчик еще мог видеть Катсука. Звук обсидианового ножа, обтесывающего древко лука, оставался таким же ясным и чистым. Деревья очень мало затушевывали его. Можно было даже понять, что Катсук бубнит себе под нос:
– Ах, прелестный лук… Лук – красавец для моего послания…
– Сумасшедший индеец, – прошептал Дэвид.
А Катсук все так же продолжал напевать и бубнить себе под нос, поглощенный делом.
Дэвид сломал по пути ветку и стал обдумывать свое положение. Воронов нет. Катсук поглощен своим луком. Вот тропа, она идет куда надо. Но вот если Катсук снова схватит его, пытающегося сбежать еще раз… Дрожа всем телом, Дэвид решил, что не станет еще сбегать взаправду. Он только обследует эту тропку, интересно же, а куда это она ведет.
И вот так, осматриваясь и оглядываясь, он углубился в лес. Его внимание привлекла перелетающая с места на место стайка дятлов. Он слышал звон слепней. Пыльные солнечные лучи падали на бурую лесную подстилку, приобретая в листве зеленоватый оттенок. Дэвиду это казалось добрым знамением. Он до сих пор еще злился на Катсука. Злость и гнев могли пересилить заклятия духов.
Дэвид уходил по тропе все дальше и дальше. Он перебрался через пару поваленных деревьев, пробрался по низкому тоннелю ветвей, с которых свисали бороды мха. У подножия пологого холма тропа разделялась. Одна дорожка вела прямо вниз, вторая отклонялась влево. Мальчик выбрал путь вниз, по долгому склону, по которому когда-то прошел камнепад или лавина. Дэвид внимательно осматривал открытую местность. На склоне уцелел один-единственный кедр, защищенный гранитным выступом. Часть дерева была полностью счесана. Ниже по склону валялись ветки и куски дерева.