Ловец мелкого жемчуга
Шрифт:
– Спасибо… – пробормотал он. – Но как-то…
– Ох, ну с ума от тебя можно сойти! – засмеялась Марфа. – Да не переживай ты так, не разорюсь я на подарках. К тому же книжку я тебе просто передариваю. Нам ее директор Пушкинского музея подарила, а у нас книжки уже есть. Может, меня наконец напоят? – спросила Марфа – уже не Георгия, а Федьку. – И хоть чем-нибудь накормят?
Все-таки она отличалась от всех собравшихся в общаговской комнате, хотя и старалась, чтобы это не было заметно. По-другому разговаривала, курила, даже ела… Может быть, просто потому, что училась не на первом
«Нет, не поэтому», – думал Георгий, время от времени поглядывая на нее.
И не мог понять, нравится ему Марфина непохожесть на других или раздражает.
Когда они вышли из общежития, оказалось, что на улице дождь – не дождь даже, а легкая серебристая изморось, почти туман. У Марфы был зонтик, но открывать его она не стала, сказав:
– Все равно не поможет. Весь воздух мокрый.
Георгий вызвался проводить ее, хотя до сих пор никогда этого не делал: она не просила, а он почему-то стеснялся предложить. Да вообще-то и не было никакого «до сих пор» – они встречались только дважды, когда ходили вдвоем в Дом кино и в «Иллюзион» на Котельнической набережной.
Трамвая долго не было. Марфины волосы намокли, и казалось, что они сделались тяжелыми. Выбившаяся прядь стала совсем волнистой и прилипла к блестящей от дождя щеке. Она достала из сумки сигареты – тоненькие «Вог». Георгий щелкнул зажигалкой.
– Нет, не буду, – сказала Марфа, сделав несколько затяжек, и отбросила сигарету. – Терпеть не могу под дождем курить: табак влажный, дым противный.
Георгию было все равно, влажный табак или сухой. В армии он курил махорку под сплошной стеной мокрого снега. Он относился к куреву без особой страсти, поэтому его не угнетало даже то, что уже неделю из-за безденежья вообще приходилось обходиться без сигарет.
– Я проедусь до центра? – предложил он, стараясь говорить небрежным тоном.
Небрежный тон ему не удавался, тем более сейчас, когда голова немного гудела от выпитого, хотя он пил не много – экономил для гостей. Зато Марфе небрежный тон удавался прекрасно. Она всегда говорила так, что невозможно было понять, волнует ее разговор или она поддерживает его только из вежливости.
– А что, надоела компания? – усмехнулась она. – Да, утомительно. Я вообще не представляю, как можно в общаге жить. Какая-то натужная игра в богему, в то время как все эти милые провинциальные люди о богеме понятия не имеют.
Она кого угодно могла вывести из себя, притом с полной невозмутимостью! Неужели она не понимает, что он-то ведь тоже провинциальный человек, пусть даже со снисходительным эпитетом «милый», и ее слова могут быть ему неприятны?
– А ты не обижайся, – спокойно сказала Марфа. – На обиженных…
– Знаю, знаю – воду возят, – улыбнулся Георгий.
– Вот именно. Ты становишься гораздо выразительнее, когда даешь волю своему природному любопытству, чем когда стараешься казаться невозмутимым.
Она видела его насквозь, и Георгий не знал, радует его это или злит. Во всяком случае, это его будоражило, он никогда не знал, чего ожидать от Марфы.
И он попытался ее смутить – вдруг получится?
– Что ж, интересно,
Марфа окинула его неторопливым, оценивающим взглядом. Точно так же смотрела на Георгия ее мама Мария Самойловна – в приемной комиссии, а потом во время экзамена, – словно размышляя: к чему его можно приспособить?
– Во-первых, ты рыжий, – сказала она. – Конечно, если бы ты собирался быть актером, это имело бы более практическое значение. Но все равно, это даже просто по-человечески перспективно. Особенно в сочетании с твоим ростом и грандиозными плечами.
– Перспективно? – удивился Георгий. – В каком смысле?
– В том смысле, что бог дал тебе форму, – объяснила Марфа. – Твоя внешность запоминается сама собой, без усилий, а это уже неплохо, потому что людей слишком много и лень запоминать каждого. Во-вторых, у тебя интересные глаза. Непонятно, какого они цвета.
Это Георгий и сам знал, хотя никогда не придавал значения такой ерунде, как цвет собственных глаз. Какая разница, карие они или серые? Он же не кинозвезда.
– Вообще-то они светло-карие, – продолжала Марфа – так, словно речь шла о музейном экспонате, а она была экскурсоводом. – Но иногда становятся стальными.
– Стальными? – изумился Георгий.
– Да. Ты, видимо, не отдаешь себе в этом отчета, но это происходит, когда ты сердишься. Знаешь, есть такие лампы с гелем, в котором плавают металлические блесточки? Вот и у тебя в глазах, очевидно, проворачивается что-то вроде пластиночек стального цвета.
Георгий почувствовал, что его охватывает такое сильное смущение, какого он не чувствовал никогда. Это было так удивительно – то, что она говорила! Нет, ему было наплевать на какие-то блесточки. Но то, что Марфа, оказывается, вглядывалась в его глаза, думала о том, как и почему меняется их цвет… Это было так странно!
И вдруг Марфа расхохоталась.
– Ах, Герочка, до чего же ты забавный! – проговорила она. – У тебя все чувства написаны на лице, это так интересно! Ты думаешь, я ради удовольствия твои прелестные глазки рассматривала? Да я просто вырабатывала профессиональные навыки, неужели непонятно? Я же киновед, должна описывать то, что вижу на экране, – объяснила она оторопевшему Георгию. – Причем описывать так, чтобы это мог представить человек, никогда не видевший фильма. Вот я и тренируюсь. И уверяю тебя, мне почти все равно: описывать, как меняются твои глаза, или… Ну, например, как блестят капли дождя на твоей кошмарной куртке. Герочка, трамвай идет. Ты все еще собираешься меня провожать?
Не отвечая, Георгий пропустил Марфу в открывшуюся дверь трамвая и поднялся следом за ней на площадку.
«Развесил уши! – сердито подумал он. – Пора бы уж привыкнуть…»
– Тебе до «Театральной»? – спросил он, когда трамвай остановился у метро.
– Нет, я живу на Арбате, как положено, – ответила Марфа. – В Староконюшенном переулке.
– Но ты до «Театральной» ехала. Ну, тогда, из Дома кино.
– Просто мамина тетя живет на Моховой, – объяснила Марфа. – Она не совсем здорова, и я иногда ночую у нее.