Ловец удовольствий и мастер оплошностей
Шрифт:
– Аля, ты во сколько оцениваешь? – несуразно легкомысленным тоном обратился Николай-Николаич к своей спутнице, мне же пояснил: – Аля менеджменту в Швейцарии училась. А в Париже в финансах работала.
– Расчеты необходимы, – поддержала меня его спутница.
– Нужен ясный план. Каталог будущий, концепция, – добавил я.
– Ну, разумеется, – не оспаривал Николай-Николаич. – К какому сроку расчеты-то сможете подготовить?
Я прекрасно отдавал себе отчет, что если какое-то принципиальное решение не будет принято сейчас и если дело вообще не будет запущено в начале осени, то его можно смело задвигать в долгий
Мы стали выбирать блюда. Они предпочитали рыбу. Для меня утиное магрэ с апельсиновым соусом. И на всех запеканку со сморчками, официант настойчиво ее расхваливал.
Нам принесли еще по порции виски. И Николай-Николаич вдруг спохватился:
– Вы не напьетесь? Нам-то пешочком. А вам в горы ехать.
– К сентябрю я сделаю бизнес-план и расчеты. Составлю проект каталога. Только ради бога, вы на меня всё не валите, – предостерег я. – Тут ваша помощь будет необходима.
Николай-Николаич одобрительно покачнулся.
– Главное в цифрах – доходность. Которую можно было бы считать приемлемой. И стоимость печати самих книг… Вам придется раскошелиться, – предупредил я. – Придется поделиться связями.
Николай-Николаич, цедивший «пьюр молт» уже без льда, всё так же едва заметно приклевывал головой.
– А авторские права? Во что они будут обходиться? – Он словно мне не верил.
– Здесь как в России теперь. Гонорары – одно название, – заверил я. – Таких авансов, как раньше, никто не платит. Пишущий люд соглашается. Правда, рантье еще не обнаглели до такой степени, как в Москве. А так бы завалили деньгами весь книжный мир… Гонорары теперь рантье платят издателям. За выпуск их сочинений, за свой счет, – добавил я, уставив на Николай-Николаича прямой взгляд; я давно подозревал, что он, как и поголовное большинство его московских коллег, стал зажимать гонорары таким, как я, потому что полно появилось точно таких же претендентов, советских рантье, как я их называл, лезших с деньгами и готовых платить за издание из своего кармана, так что, если думать только о выгоде, было из чего выбирать. – Что касается авторских прав русских авторов, это будет лежать на вас. А я буду покупать права у вас, по льготным ценам, – пояснил я.
Николай-Николаич схватывал всё на лету. И как всегда, когда он прихлебывал что-нибудь крепкое, в нем ослабевал интерес к деловой дискуссии.
– Аля, скажи нам, какую доходность заложить в бизнес-план? – спросил он спутницу таким тоном, будто от нее что-то зависело.
Та взглянула на меня с понимающей улыбкой.
– Сегодня и шесть, и пять, и четыре. В Европе и этому рады, – ответила она, не сводя с меня глаз, будто старалась понять, насколько всерьез я отношусь не к словам ее, а к самому ее присутствию.
– В течение двух-трех лет – доходности не будет, – предупредил я. – А потом – и четыре, и пять, если хотите, и больше. Если дело встанет на ноги, если не тратить лишнего, то и до сорока можно дотянуть.
– Сорок – это ладно. Вам никто не поверит. А под четыре ни один дурак из наших, русских, денег вам не даст. Сбербанк и тот больше предлагает по депозитам.
– Сбербанк не делится своими активами. Он насчитывает проценты за аренду ваших денег, и будьте здоровы.
Николай-Николаич понимающе кивал.
В понедельник с утра, не успел я вынести завтрак на улицу, как позвонила Эстер.
Отвечать? Не отвечать? Я вдруг не знал, что лучше. Ведь всё равно оставит сообщение на автоответчике и придется перезваниваться. Я ответил.
Как мы и договаривались, она собиралась ехать ко мне. Еще и везла для обсуждений со мной какое-то «презабавное дельце». Делишек ее я начинал побаиваться.
Около семи часов вечера она припарковала «крайслер» в конце гостиничного двора. Похудевшая, загорелая, почти раздетая, в одном легком черном платье на тонких лямках, Эстер выбралась из-за руля и подозрительно сдержанно расцеловалась со мной в одни щеки, обдавая меня знакомыми приторными духами. Она осмотрелась по сторонам и, пританцовывая, проследовала за мной в дом, бросила свою сумку на пол при входе и попросила выпить чего-нибудь холодного.
– Виски?
– У тебя всё равно ничего другого нет.
– Нет.
– А лед есть?
– Лед есть.
– Тогда виски.
Я принес посуду, бутылку, тарелку со льдом. Налил и ей и себе, положил ей в стакан две горсти льда.
– А назад ты как поедешь? – спросил я.
Не отвечая, она смотрела в открытое окно, а затем, быстро выцедив приличную дозу, сказала:
– Как же я по тебе соскучилась… А ты?
Она сбросила на пол свое платье и оказалась совершенно голой. С приподнятой грудью, стройная, бескомпромиссная в постельных вопросах.
Мне пришлось отвернуться.
– Только не говори, что ты… остыл ко мне? Я же вижу по глазам, что нет, – сказала она.
– Я и не говорю.
Я действительно не мог оставаться к ней равнодушным. Мучительное плотское чувство, какое-то вдруг даже обидное, поскольку не подчинялось мне, заполнило меня с ног до головы. Требовалось большое усилие, чтобы не поддаться наплыву, устоять.
Повисло молчание.
– Ну, подойди же… У тебя что-то случилось?
Я приблизился и прикрыл фрамугу окна.
– Ты простудишься, – сказал я, прежде чем взять ее руку и чмокнуть в запястье. – Вечером бывает ветрено.
Она смотрела на меня испытующе, стараясь скрыть свое замешательство или даже легкое смущение, которого я никогда в ней прежде не замечал, – как-никак стояла передо мной обнаженной и буквально уламывала меня на близость.
– Ты удивительна красива. У тебя такое тело.., – сказал я. – Нет сил тебе противостоять, ты же знаешь. Но не сегодня.
Она положила мне ладонь на грудь и прильнула ко мне, обдавая меня теперь еще и запахом своих волос. Несколько секунд мы так и стояли полуобнявшись.
– Влюбился, что ли?
– Бог с тобой.
Она втянула носом запах моего хлопкового свитера.
– Ты хорошо пахнешь… Улицей и еще чем-то новеньким.
– Одежда здесь сушится на веревке.
Позднее мы сидели в саду за садовым столом. Ужин готовить не хотелось. Я уже подумывал, что мы закончим в ресторане у Герты. Не кормить же ее жареной картошкой, как моих ребят-работяг, или одним зеленым салатом, который я покупал в таком количестве, будто держал дома корову, да и хотелось ей чем-то удружить, побаловать гостью. Эстер, как ни крути, была особой избалованной.