Ловец заблудших душ
Шрифт:
Каховский тщеславно решил, что его персона заинтересовала знаменитого мага, и поэтому не раздумывая принял приглашение на сугубо мужскую вечеринку. Клео, всё ещё в костюме отрока, прислуживала за столом, ожидая условленного знака от Учителя.
– Я предлагаю выпить за прекрасных дам, которые скромны до тех пор, пока им не встретится настоящий мужчина, – изрёк Альберт и выразительно посмотрел на Клео.
Та оступилась и уронила тарелку с жарким рядом с креслом гостя. Зайчатина шлёпнулась на сапог Каховского, заставив того дёрнуться и наклониться над измазанной обувью.
– Откуда у тебя руки растут, недомерок? – рыкнул
– Хорошо, – похвалил ван Хоттен. – А теперь сядь передо мной.
Он уставился Клео в глаза, чтобы ввести в транс.
– Слушай меня, девочка! Сейчас ты подойдёшь к Каховскому, возьмёшь его за руку и прочитаешь его мысли о жене и обо всём, что касается их совместной жизни. Стань им на краткое время!
Он подставил стул к креслу, и Клео послушно ухватила гостя за широкую ладонь. Её веки дёрнулись, глазные яблоки выперли под ними сильнее.
– Вот ведь дурища досталась! – брюзгливым тоном выдала она. – Малахольная, как юродивая Глашенька, отирающаяся в царской свите среди таких же уродцев. Три года прошло со дня венчания, а она до сих пор пуста, точно погреб у солдатки. В постели с такой рожей лежит, что хочется скинуть её на пол да хорошенько отколошматить. По сусалам кровушку размазать! Сапогом – под дыхало! Глядишь и ожила бы от такой ласки! А то долблю её каждую ночь, и хоть бы порадовалась, хоть бы обняла да поблагодарила. От модистки из салона мадам Эльхен больше страсти да почитания, нежели от моей законной. Ух, какие там цыпочки! Глазками стреляют, что твой гвардеец на учениях. Волосья на лобке напомаживают, чтобы клиенту приятнее было. А уж под членом крутятся, точно колесо на колдобинах – прыг-прыг!
Клео заржала, распялив похабно рот:
– Да и горняшка у нас игрунька! Сколько раз я её проведывал после своей кулёмы. И ножки-то раздвинет с готовностью, и в плечико поцелует, и постонет от удовольствия, и подарочку малому рада. Надо будет ей серебряный рубль пожаловать – за усердие! Есть же бабы сговорчивые, а мне досталась сучка, которая на течку исходит, а кобеля подпустить не желает. Вон псарь Ермила сказывал, что у нас в поместье борзую Лакомку ни с кем повязать не удаётся, зубы скалит, хвост меж задних лап подворачивает, стервенится вся. И моя супружница из таких, разве что не кидается.
Она нахмурилась и потёрла лоб:
– Выходит, что зря я грех тяжкий на себя взял. Женьку, её женишка, подстрелил. До чего удачно всё тогда сложилось! Офицеры загуляли, нажрались винца, что я им поставил на дармовщинку, да давай по галкам в потёмках стрелять. И – ай-ай-ай! – угораздило Евгения Павловича оказаться подходящей мишенью. Никто и не заметил, что я устранил соперника! И за невестой взял приданое, другим на зависть – дочь-то единственная. А теперь мыкайся с ней. Давно бы избавился, да папенька её обещал сто тысяч после своей смерти. А сам крепок, как дуб.
– Я так и думал, – сказал Альберт, с неприязнью глядя на гостя. – Что ж, кабанчик сам подставился под выстрел. Клео, просыпайся!
– Узнал, что хотел? – устало спросила она.
– Да. Возвращай гостя в прежнее состояние, но сделай так, чтобы он ощущал себя слабым и измождённым.
– Готово!
Каховский видел хозяина в дымке, словно после похмелья. Маг раскачивал перед ним золотым медальоном и приговаривал:
– С этого дня ты немощен, будто старик восьмидесяти лет. Ты сторонишься женщин, ибо член твой вял и сочится кровью. Твоя супруга живёт так, как ей хочется. Ты не мешаешь ей растить ребёнка и любить другого мужчину. Молись, чтобы Бог простил тебя, непотребного, день и ночь в часовне, которую построят по твоему указанию на окраине Петербурга. А теперь поднимайся и уходи отсюда. Ты уносишь только мои последние слова, но не помнишь, кто тебе их сказал. Раз, два, три, просыпайся!
Каховский поднялся из кресла, надел шляпу и вышел. Клео проследила, чтобы он сел в карету, и вернулась.
– Жёстко ты с ним, – удивлённо сказала она. – Раньше за тобой таких проделок не водилось.
– Гнусный тип, – передёрнулся ван Хоттен. – Поделом ему! А завтра я навещу Елену. Прекрасную!
Глава одиннадцатая
Снег хрустел под сапогами, словно сырая картофелина, в которую вонзается острый нож. Ван Хоттен оставил кучера с возком за углом и теперь шёл к дому Каховских, внутренне подстраиваясь под внешность и характер Евгения. Мимо протопал сторож с колотушкой, оглядел позднего прохожего, убедился по шубе в его благонадёжности и хрипло заорал:
– Спите, люди! Ночь на дворе!
Альберт выждал, пока сутулая фигура не скроется в будке, возле которой горел костёр, и толкнул дверь.
«Не усомнилась во мне Елена, – с удовлетворением подумал он. – Ждёт!»
Шубу повесил у входа, и осторожно двигаясь, отправился в спальню к Каховской. Его обострённое обоняние ощутило запах воска от зажжённых свечей, и вскоре он стоял перед дверью, покрытой красным лаком. Он сконцентрировался на нужном облике и вошёл. Елена в белом пеньюаре и кружевном чепчике сидела у изящного столика и писала. Гусиное перо окуналось в чернильницу, чтобы, вернувшись к листу, пополнить ряды слов, украшенных виньетками и завитушками. Каховская была так погружена в сочинение послания, что не сразу почувствовала присутствие другого человека. Но когда тень ван Хоттена легла на край стола, женщина испуганно обернулась, прикрывая ладонью письмо. Её глаза расширились, и она бросилась на грудь мужчины, стоявшего перед ней.
– Евгений! Женечка! Милый мой! – воскликнула она. – Я знала, что ты ко мне вернёшься. Отовсюду: хоть из райских кущ, хоть из Кощеевой вотчины, хоть из Тартара. Сердце моё, что же ты молчишь?
«В эту ночь нет на земле мага с танцующими журавлями на спине, – подумал Альберт. – Целиком и полностью я – Евгений, любящий беззаветно и этим победивший смерть».
Он подхватил Елену на руки и отнёс на кровать, разобранную для сна. Снял чепчик, чтобы освободить тёмно-русые волосы. Вдохнул их аромат – мягкий, с ноткой душицы. Покрыл поцелуями лицо, залитое слезами, прижал женщину к себе, утешая и расслабляя. Распустил пояс у пеньюара и осторожно снял его и ночную сорочку. Обхватил колени Елены и прижался к ним, ощущая, что ей нужна именно такая близость – доверительная, заботливая и позволяющая не вторгаться, а прорастать друг в друга.
– Мне так не хватало тебя, – прошептала Каховская. – Четыре года я не жила, а чудилась себе и окружающим. Призрак прежней Леночки Аксаковой, одетый в мнение чужих людей! И все от меня чего-то хотят: муж – постельных игр и наследника, родители – внука, которому можно будет передать поместье; общество – соблюдения законов и правил. Даже горничная ожидает, когда мой супруг перестанет окучивать меня и целиком переключится на её огород. Я всем должна! Разве это правильно? Ещё немного, и я выпила бы макового настоя, чтобы уснуть навеки и встретиться с тобой на полях, заросших лилиями. Знаю, что это грех, но тащить на себе огромный крест я больше не в силах. Ты понял это и пришёл сам. Я люблю тебя, сердце моё.