Ловушка для простака

За те тридцать два года, что он исполнял суровые обязанности главного судьи (предварительно пройдя все ступени чиновничьей карьеры), Арнольд Оскар так и не утратил веры в благородство возложенной на него миссии. Всякий раз, тщательно закрывая за собой дверь красивого особняка на Левен-штрассе, прежде чем отправиться во Дворец правосудия вести судебное заседание, Оскар проникался ощущением, что олицетворяет сам Закон и никто не посмеет нанести последнему ущерб, пока он, Арнольд Оскар, занимает свой пост. В отличие от коллег, вечно жаждавших выставить напоказ свое процветание и возбудить зависть, главный судья всегда шел во Дворец пешком: пусть как можно больше сограждан убедятся, что в лице этого ухоженного, крепкого шестидесятилетнего господина их родной Люцерн имеет надежного защитника, который не потерпит, чтобы кто-то безнаказанно нарушал их покой. Арнольду Оскару нравилось чувствовать всеобщее уважение, по его мнению, вполне заслуженное, но

больше всего он любил краткий промежуток между тем моментом, когда он, облаченный в судейскую мантию и предшествуемый стражем, появлялся в зале заседаний, и минутой, когда, опустившись в кресло, небрежным движением руки освобождал присутствующих от напряженного ожидания. Эти мгновения вознаграждали главного судью за долгие годы учения и юность, проведенную за книгами, ибо Оскар с младых ногтей решил посвятить жизнь защите Правосудия. Ненадолго замерев на пороге и вынуждая тем самым ассистентов и присяжных топтаться у него за спиной, Арнольд Оскар озирал привычную обстановку: почтительно поднявшуюся толпу, заместителя прокурора, толстяка Макса Мартина в пурпурной мантии, от цвета которой его лицо казалось еще краснее обычного, адвоката защиты (в данном случае – молодого Леопольда Ремпье, защитника по назначению, – Оскар дружески улыбнулся ему, поскольку Леопольд был сыном Карло Ремпье – одного из богатейших людей Люцерна и его однокашника). Заметил он также старого секретаря суда Эрнста Нубера, уже завершавшего свою карьеру, и несколько завсегдатаев едва ли не всех крупных процессов. И лишь на обвиняемого судья практически не обратил внимания: во-первых, они уже познакомились во время следствия, а во-вторых, ответчики, как правило, очень плохо играют свою роль. Меж тем Арнольд Оскар, воспринимая заседание суда как своего рода ритуальную церемонию, хотел, чтобы обвиняемый всегда держался с достоинством, не уступая партнерам по великой игре с гражданской жизнью и смертью, каждым этапом коей главный судья управлял с мастерством и тщанием балетмейстера. Увы, чаще всего мужчина или женщина, сидевшие на скамье подсудимых в окружении жандармов, вели себя самым жалким образом. Похоже, и на этот раз Оскара ждет разочарование, ибо обвиняемый Людовик Сенталло еще на допросах избрал самую нелепую систему защиты, наиглупейшим образом отрицая очевидные факты и выдумав в свое оправдание такую невероятную историю, что ни один из присяжных в нее не поверит. Арнольд Оскар жалел молодого Ремпье, которому не удастся блеснуть на процессе, ибо результат ясен заранее.

Председательствующий занял кресло с гербом города Люцерна, и зал оживился. Пока вызывали присяжных, записывали тех, кто изъявил согласие принять участие в процессе, и тех, кто взял самоотвод, в зал тихонько проскользнул гражданский обвинитель Эжен Хюг. Как всегда опоздав, он слегка поклонился Арнольду Оскару, но тот сделал вид, будто не замечает мэтра Хюга – недостаток почтения к закону он считал личным оскорблением. Нарочно избегая взгляда гражданского обвинителя, старавшегося привлечь его внимание, Оскар посмотрел на обвиняемого, Людовика Сенталло, приятного на вид парня лет тридцати с небольшим, высокого роста, крепкого сложения и, по слухам, обладавшего невероятной физической силой. Глядя в его по-детски наивные глаза, было трудно поверить, что это опасный преступник. Во время следствия Сенталло выказывал поистине ребяческое упрямство – так малыш, пойманный на какой-нибудь шалости, изо всех сил Отрицает очевидный факт, боясь заслуженного наказания. Сейчас он сидел, опустив голову, словно загодя смирился с приговором. Арнольд Оскар пожал плечами: ничего интересного на заседании явно не произойдет, и он правильно сделал, отсоветовав жене идти в суд.

Как только присяжные расселись по местам, председательствующий открыл заседание, приказав секретарю прочитать обвинительный акт, дабы поставить всех присутствующих в известность (если допустить, что хоть кто-то во всем Люцерне до сих пор оставался в неведении), что Людовику Сенталло предстоит ответить за похищение 368.000 швейцарских франков [1] из банка Линденманн, где обвиняемый работал помощником главного бухгалтера с окладом 502 франка [2] в месяц. Наконец секретарь суда снова сел, и председательствующий сухо приказал:

– Людовик Сенталло, встаньте!

Молодой человек поднялся. Его растерянный и пристыженный вид привлекал общие симпатии, невзирая на тяжесть совершенного преступления.

– Вы признаете эти факты?

– Нет, ваша честь… Прошу прощения, но это неправда… Я не вор…

– Вот это мы и выясним в ходе заседания. Садитесь!

Маховик судебного разбирательства тронулся. Арнольд Оскар, старательно сохраняя нейтральный тон, начал перечислять факты. Кроме того, он описал моральный облик Сенталло. Присяжные слушали с величайшим вниманием.

– Людовик Сенталло, вы родились восемнадцатого июня тысяча девятьсот двадцать седьмого года в Цюрихе. Рано оставшись сиротой, вы воспитывались у бабушки с материнской стороны, фрау Леони Роос, прислуживавшей в богатых семьях своего квартала Швамендинген. Очень скоро выяснилось, что вы, как говорится, «трудный ребенок», неблагодарный и агрессивный. Так, в августе тысяча девятьсот сорокового года, когда детей вашего квартала отправили на каникулы в Аппенцель, в Браолизау…

Сенталло уже не слушал судью. Закрыв глаза, он снова, как девятнадцать лет назад, слышал злобный смех Ады и видел залитое кровью лицо Тео, распростертого у его ног, рядом с камнем, который разбил ему голову. Все это случилось из-за Ады, их темноволосой ровесницы. И Людовик, и Тео хотели быть верными рыцарями девочки, а ей доставляло садистское удовольствие натравливать мальчишек друг на друга. Людовик еще не знал своей силы, унаследованной, несомненно, от деда, известного борца, который не раз обеспечивал кантону победу на соревнованиях. И, увидев, что Тео целует Аду в шею, не смог соразмерить удар. Падая, Тео ударился головой о большой камень. Ада сначала испугалась, но быстро пришла в себя.

– Ты убил его, Людовик… – жестоко заметила она. – Я скажу, что ты это сделал нарочно, и жандармы заберут тебя в тюрьму!

Девочка стала звать на помощь, и Людовик сбежал в горы. И только через три дня жандармы обнаружили там полубезумного от страха мальчишку. Бабушка отказалась снова принять его в дом, а отец раненого поклялся, что, если обидчик его сына попробует сунуться в квартал, никто не помешает ему прикончить парня. Он еще не знал, что сам через полгода погибнет, свалившись со строительных лесов.

Тем временем Людовик, отправленный в исправительную школу, кое-как прозябал, мучаясь угрызениями совести. Мысль о едва не совершенном преступлении настолько не давала ему покоя, что Сенталло не смел защищаться, боясь кого-нибудь убить, а потому стал козлом отпущения для шпаны, среди которой ему теперь приходилось жить. Избавившись от этой каторги, он тут же угодил на другую. На военной службе из-за мягкости, робости и комплекса вины, нарушившего его душевное равновесие, Сенталло считали дурачком, в то время как на самом деле он, напротив, обладал живым умом и редкой сообразительностью. А за то, что Людовик никогда не отвечал на удары, он прослыл трусом.

Сенталло так и не смог забыть о злобе Ады, а потому боялся девушек и всегда их избегал. Сердце Людовика переполняла нежность, но стоило ему встретить благосклонный взгляд – и парень удирал, отчаянно боясь наткнуться на нового Тео, готового затеять драку. Сенталло не хотел возвращаться в тюрьму.

– Отличаясь крайним непостоянством, не в силах долго оставаться на месте, вы сменили множество городов: Шоффхаус, Винтертур, Сен-Галль, Берн, Солер, Фрибург, Тун и перепробовали все профессии, но так ничему и не научились. Приехав в Люцерн к тридцати годам, вы были настоящим отбросом общества, и без помощи одной из тех избранных натур, которые большую часть жизни посвящают служению несчастным…

Он буквально умирал с голоду и дрожал от лихорадки, когда женщины из Армии Спасения подобрали его на лавочке в Курплац, в конце набережной Швейцерхоф, и отвезли в свой приют. Там-то, среди нищих, заполнявших скверно пахнущий дортуар, Людовика заметил Энрико Шмиттер, управляющий персоналом банка Линденманн. Пятидесятилетний Шмиттер слыл в Люцерне почти святым, которому чужие беды мешают чувствовать себя счастливым. Время от времени он посещал ночлежки и пытался вырвать из нищеты тех, кого еще можно спасти. Шмиттер заинтересовался судьбой Людовика и, проявив недюженное терпение, уговорил рассказать свою историю, а потом решил излечить от навязчивой идеи.

Дав молодому человеку сотню франков и приличный костюм, он нашел ему меблированную комнату у вдовы Анны Терднер на Ранкхофштрассе, в отдаленном квартале Обер Майхоф, а потом взял посыльным в банк Линденманн. И Людовик снова обрел вкус к жизни. С величайшим рвением он стал выкарабкиваться из пропасти и при поддержке Энрико Шмиттера работал так старательно, что два года спустя уже получил место младшего бухгалтера. Тем не менее Сенталло все же не удалось избавиться от комплексов. Шмиттер, не слишком склонный доверять новейшим медицинским открытиям, возлагал надежды скорее на хорошо отлаженный образ жизни и тщательное выполнение служебных обязанностей, нежели на исследования психоаналитиков – как человек благочестивый, он чуял в подобных экспериментах запах серы. Однако, похоже, суровые и мудрые советы покровителя нисколько не изменили ментальность Сенталло. Он почти не разговаривал с сослуживцами, а когда все же приходилось на это решиться, бормотал нечто настолько невразумительное, что на лицах собеседников появлялись жалостливые или насмешливые улыбки. Очень скоро все узнали о странностях Людовика и начали придумывать самые разнообразные розыгрыши и шутки. Особенно изощрялись в этой игре барышни банка Линденманн, в глубине души уязвленные тем, что такой красивый молодой человек не обращает на них внимания.