Ловушка для вора
Шрифт:
Щукин лежал молча, апатично глядя в потолок, слушал разговоры конвоя.
— Вот суки, — тонким голосом сетовал молодой, его звали библейским именем Моисей, по крайней мере так его величал дородный — Иван Иванович. — Вот суки, — говорил Моисей, — сами, наверное, водку жрут да с бабами ерзают, а мы тут припухаем. И нельзя выйти никуда… А я после дежурства! Что же мне — тройной наряд выполнять, что ли?
— Да! — густым и размеренным басом проговорил Иван Иванович. — Служба наша не сахар. Но на то она и служба, чтобы ее нести.
— Иваныч! — помолчав, проговорил
— Сдурел? — укоризненно посмотрел на него почтенный Иван Иванович. — Это тебе не пассажирский поезд. Ты бы еще вагон-ресторан спросил. На полустанках не останавливаемся, а если когда и стоим, выходить на перрон строго воспрещается. Инструкция такая, система, — говорил Иван Иванович, которому, кажется, очень нравилось, объясняя сложности милицейской службы, произносить такие слова, как «инструкция» и «система». — Структура, — сказал еще Иван Иванович, — милицейских органов — это да-а…
Протянув последнее слово, Иван Иванович замолчал, не зная, о чем говорить дальше. На молодого Моисея такие слова, как «структура» и «система», произвели гнетущее впечатление.
— Так нам что? — горестно осведомился он. — Всю ночь тут припухать?
— Ага, — кивнул Иван Иванович.
— И даже пиво нельзя?
— Нельзя, — строго проговорил Иван Иванович. — И спать нельзя.
— А если я прикорну, а ты подежуришь?..
— По инструкции не положено, — сказал Иван Иванович, покосившись на неподвижного и безмолвного Щукина. — Мы должны вести постоянное наблюдение за конвоируемым.
— По инструкции, — выговорил ненавистное слово Моисей, — нас давно сменить бы должны. А мы здесь припухаем без всякой инструкции.
— Нельзя так говорить! — повысил голос Иван Иванович. — Милицейская структура в системе государства переживает не лучшие времена. Но последнее время вся направленность государственной политики нацелена именно на улучшение вы… вы… вышеозначенной структуры… — Иван Иванович закатил глаза к потолку, словно вспоминая что-то, напрягся и выговорил: — Такая вот тенденция!
От последнего слова Моисею стало совсем нехорошо. Он потупился, некоторое время рассматривал носки своих форменных ботинок, потом предложил:
— Может, в картишки?
— Играли уже, — не таким голосом, каким он выдавал сложные слова, а вполне человеческим ответил Иван Иванович.
— В шашки?
— Неохота.
— А может быть, в шахматы?
— В шахматы я не умею, — сказал Иван Иванович.
Моисей обреченно замолчал.
— Тогда я выйду покурю, — предложил он.
— Не положено, — и на это сказал Иван Иванович. — Кури здесь. Кстати, и мне дай сигареточку.
Они вдвоем задымили. Щукин сглотнул горькую слюну и отвернулся к стене.
Минут пять в купе не слышно было разговоров. Потом Моисей снова начал нудеть, тоскливо сминая в пальцах сигаретный окурок.
— Спать хочется, — говорил он, — прямо ужас какой-то. Нам всю ночь не придется спать?
— Такова служба, — степенно ответил Иван Иванович.
— Давай, может быть, в подкидного?
— Надоело.
Моисей замолчал. Густая, как табачный дым, скука клубилась вокруг него. Он вроде бы даже физически ощущал ее, как ощущают неприятный запах изо рта собеседника.
— Спать хочется, — проговорил он и, обернувшись, посмотрел на Николая. Тот молча лежал, отвернувшись к стене. — Ему можно, — неприязненно выговорил Моисей, — а нам нет. Почему так? Это же мы его охраняем, а не наоборот. Он делает что хочет, а мы, как гаврики, сидим и даже вздремнуть нет никакой возможности.
Иван Иванович не отвечал Моисею, и тот через какое-то время стал разговаривать сам с собой.
— Конечно, ему сидеть, а нам до Москвы только доехать и обратно. С другой стороны — еще неизвестно, что лучше, а что хуже. Вот ему каждый день и жилплощадь бесплатная, и горячая пища. А я уже второй день горячей пищи не видел. И с жилплощадью у меня проблемы. Тесть, старый козел, не хочет квартиру разменивать, так я с Ленкой на съемной квартире это самое… ютюсь… ющусь… Понятно, короче. Нет, а если с другой точки зрения посмотреть, так у меня отпуск бывает, мне отпускные платят, правда, маленькие… Хотя какие-никакие, а деньги. Ленке можно обновки купить, да тесть — старый козел — просил взаймы. Опять, гад, не отдаст…
Иван Иванович достал из кармана горсть грецких орехов и начал есть их, с шумом разгрызая крепкую скорлупу и бросая огрызки прямо на пол. Щукина, который стал уже задремывать, разбудил этот хруст. Моисей тоже зыркнул на Ивана Ивановича, потом замолчал и начал смотреть на него пристально, словно ожидая, что тот угостит его орешком. Но Иван Иванович молча щелкал один орех за другим.
Какие-то мысли забродили в голове Щукина. Он вдруг ощутил что-то похожее на вдохновение и подумал, что давно уже не чувствовал ничего, кроме тупой апатии и полного безразличия к себе.
Впрочем, почему безразличия?
Ведь он не пропускал мимо ушей ни одного неосторожно сказанного слова своего следователя. Другой кто на месте Николая, может быть, и прослушал бы что-то важное, но Николай-то уловил какие-то крупицы правды в речи мента, обращенной к нему, и по старой тюремной привычке отсеял их от привычной, вязнущей в ушах лжи.
— Дай орешек, — не выдержав, попросил Моисей у Ивана Ивановича.
— Последний, — сказал Иван Иванович.
Моисей замолчал.
Иван Иванович опустил руку в карман и достал еще один орешек. Разгрыз его, плюнул скорлупку на пол и снова полез в карман. Извлек еще один орешек и так же ловко разгрыз и его. Потом достал еще один.
— Ты же говорил — последний?! — возмутился наконец Моисей.
Иван Иванович удивленно посмотрел на орешек в своей руке.
— Последний, — подтвердил он. — И как он у меня в кармане завалялся?
Съев и этот орешек, Иван Иванович снова опустил руку в карман. И достал сигареты.
Моисей шумно выдохнул.
— Чего ты? — покосился на него Иван Иванович.
— Скучно, — отвечал Моисей. — Одуреть можно от скуки. И главное — спать хочу, а глаза закрою, и все плывет. Тошнит и спать не хочется.