Ловушка горше смерти
Шрифт:
Немного утомленной, не без мусора в голове, имевшегося, впрочем, у всех, нервной — но в своем роде Лина была совершенством. Размышляя о том, каким образом могла родиться мысль о подобном договоре, Марк с ходу отмел мелочные и мстительные мотивы. Ясное дело, Лина не хотела его, он ее не интересовал совершенно, потому что она была убеждена: такие люди, как он, не должны ее интересовать. Не она была в этом виновата. Все, что случалось с ней в этой жизни до сих пор, однозначно свидетельствовало: Марк Кричевский — табу. И все же он не справился с волнением, когда она ответила ему яростным отказом. Иначе и быть не могло, он был готов к этому. Тогда на что же он рассчитывал? Дмитрий прав, говоря о странностях собирателей.
В полдень, прекратив гипнотизировать молчащий телефон, Марк сварил кофе по собственному рецепту, с зернышком кардамона, и, прихлебывая из тяжелой темно-красной фаянсовой кружки, вернулся обратно за стол. Бездействие всегда было для него мучительно, и, чтобы переключить внимание, он занялся сумкой, все еще валявшейся в прихожей. Освободив ее от денег и документов, он прошел в спальню и, отодвинув кресло, снял со стены тяжелое старинное зеркало в черной резной раме, инкрустированной осыпавшимся перламутром. За зеркалом в капитальную стену был врезан маленький цилиндрический сейф, не больше китайского термоса в окружности. Замок был несложен, но умелец, выполнивший заказ, снабдил его секретом: даже имея ключ, надо было знать, как им воспользоваться. Ключ имел две бородки, и, чтобы открыть, следовало вставить его в определенном положении, сделать оборот, а затем вынуть и, повернув на сто восемьдесят градусов, снова вставить — только тогда дверца отпиралась.
Содержимое сейфа представляло собой некоторую сумму наличными в рублях, две сберегательные книжки на предъявителя и несколько листков стандартной бумаги, свернутых в трубку и перевязанных лентой. Вынув деньги и бумаги, Марк задвинул в глубину стального цилиндра паспорт и военный билет, бросил туда же стянутые резинкой купюры, добавив к ним доллары, а затем щелчком водворил на место бумажную трубу. Это было самое главное — акт эрмитажной экспертизы «Испытания огнем» с приложением рентгенограммы картины и данных анализа красочного слоя, подтвердивших подлинность работы и ее возраст, а также мнения трех крупнейших искусствоведов, единогласно заявивших, что ничьей кисти, кроме мастера Дирка Боутса, картина принадлежать не может. Здесь же находилось и давнишнее письмо из Брюсселя. Ничего другого Марк держать дома не решался.
Покончив с этим, он принес из кухни кусок сухой фланели, начисто вытер раму зеркала и толстое граненое стекло с пожелтевшей амальгамой, а ключ сунул в задний карман джинсов. Звонок в дверь застал его на полпути к телефону. Марк вернулся в прихожую и открыл, не заглядывая в глазок.
— Принимай свой горкомовский буфет, — не здороваясь, проворчал с порога адвокат. — Все руки оборвал. Метро это еще чертово…
— Ты все посчитал? — спросил Марк.
— После, — махнул рукой Дмитрий Константинович, освобождаясь от вязаной куртки на «молнии». — У тебя попить есть?
— Хочешь, чаю заварю? Есть английский, «Эрл Грей».
— Вари. И погрызть чего-нибудь. А то я пока в этих казематах — у Витальевича твоего — околачивался, слюной изошел. Вот оно где, светлое-то будущее человечества, а я с утра ни маковой росинки.
— Буженину будешь?
— Буду, буду. Там еще помидорчик я где-то видел. И его давай. И потолще режь, не скупердяйничай.
— Потолще этикет не велит. Да сядь ты, Митя, Бога ради, не мечись. Что это ты в таком ажиотаже?
— Ну его все к монахам! Клиент у меня порезался. Долго они с ним торговались, кого он будет сдавать, кого нет, наконец вроде бы сошлись. Нет — смотрю, начали опять прессовать парня. Вчера перевели в камеру к самой отпетой сволочи, так он и до ночи не дотянул. Где-то в обуви, что ли, был у него обломок лезвия, он им себе все вены вдоль пораспускал. Ужас! Лежит в больничке в Бутырке, белый как бумага. Похоже, не жилец, кровопотеря неслыханная. Да ладно… Это у нас быт. Как у тебя? Звонили?
— Нет пока.
— Что-то серьезное?
— Еще не знаю.
— Послушай, Марк… — Дмитрий Константинович вонзил зубы в бутерброд, на который ушло полбатона и еще много всякой всячины, и на лице его отразилось чистейшее блаженство. — Блеск! Сахару мне не клади. Послушай, а что там у тебя с Линой?
— Что ты имеешь в виду?
— Сам знаешь.
— Ничего особенного. Ты ее изучил лучше меня. Я ей сразу не показался.
Так что — извини. Сваха из тебя никакая.
— Странно… — Адвокат даже перестал жевать. — У меня сложилось совсем другое впечатление. Именно потому, что я ее знаю. Что-то ты не то говоришь.
— Как бы там ни было, Митя, вряд ли стоит продолжать эту историю. Мне было сказано, что ничего, кроме антипатии, я не вызываю. Тут я пас.
— Похоже на Полину. — Адвокат засмеялся и потянулся к чашке. — Говорить в точности наоборот тому, что думаешь. Надеюсь, ты вел себя достойно?
— Спрашиваешь! Боюсь, недостаток демократичности меня и погубил.
— Вот что… — Адвокат, насытившись, откинулся, глядя прямо перед собой. — Я все-таки не советую тебе спешить. Попробуй еще раз, что тебе стоит?
Девушка она не простая.
— Хватит, Митя. Это я и без тебя знаю. Но что сделано, то сделано. По собственной воле искать с ней встреч я не намерен.
Адвокат удрученно кивнул, покрутил пальцем у виска и проговорил со вздохом:
— Ладно, проехали. Раз так — пошли смотреть акварели. Вас обоих не переупрямить. Где там твой Врубель?..
Следующие полчаса они провели, изучая содержимое папки Марка, пока Дмитрий Константинович не взглянул на часы. Схватившись за голову и проклиная все на свете, он кинулся в прихожую, сгреб куртку и портфель с бумагами, и двери за ним захлопнулись. А еще спустя некоторое время Марк обнаружил, что нетерпеливо расхаживает из угла в угол, поглядывая в окно. В этом одержимом кружении его вдруг настигло странное чувство — собственный дом, это комфортабельное и продуманное гнездо одинокого делового мужчины, обустройство которого потребовало немалых усилий, показался ему чужим. Комната, где он находился, — просторная, с отличным освещением, с голубовато-серыми, гладкими, ничем не заставленными стенами, где висели всего две работы, пейзаж Васильковского и набросок Шагала, — не принадлежала ему, как не принадлежали тяжелые дубовые полки со множеством редких и дорогих книг и гнутая приземистая мебель из желтой, как июньский мед, карельской березы, купленная у вдовы именитого писателя.
Пытаясь избавиться от этого ощущения, Марк толкнул раздвижную дверь спальни. Все то же. Тяжелые шторы, причудливая кровать — павловский ампир, зеркало, поблекший гобелен, остановившиеся каминные часы… Вся квартира Лины и ее матери могла целиком поместиться в одной из комнат, но при чем здесь это?
Разве это имело какое-то значение?
Марк крепко растер лицо ладонями. Если бы в доме нашлись сигареты, он непременно закурил бы, но их не было.
Лина позвонила в половине четвертого.
Звонок заставил Марка вздрогнуть. Поднимая трубку, он на мгновение задержал ее в воздухе, чтобы успеть собраться с мыслями.
— Слушаю, — проговорил он, не садясь.
— Здравствуйте, Марк, — сказала Лина. Слышно было плохо, сухие щелчки перемежались шуршанием и скрежетом. — Я звоню вам, чтобы сказать, что согласна.
— Повторите, Лина, я не понял. — Марк слышал себя сейчас как бы со стороны.
— Я согласна! Я звоню, чтобы сказать — да. Да! Вы меня понимаете?
— Конечно. Я очень рад, Лина. Почему у вас такой голос? Что-то случилось?