Шрифт:
Вы не представляете, какого я свалял дурака! Но чтобы было понятно, начну по порядку. Еще с детства я очень любил подсматривать в чужие окна. Принято считать это пороком, и в обществе подобное любопытство всегда осуждается. Видимо, таким образом люди пытаются оградить свою частную жизнь, свое жилище от постороннего чрезмерного внимания. Это тайное наблюдение за чужой жизнью доставляло мне огромное наслаждение. Также я охотно рассматривал людей, когда они думают, что находятся в полном одиночестве. Если мне удавалось случайно подключиться к чужому телефонному разговору, — знаете, бывает иногда, наберешь номер, а не соединяет, и вдруг щелчок и уже слушаешь чьи-то откровения, — то это было все равно, что другому посмотреть интересный фильм или прочитать какой-нибудь захватывающий детектив. А вот кино, книги
Вначале я думал, что еще более захватывающе проникать в чужие квартиры и даже устроился после армии страховым агентом, но вскоре убедился, что это уже совершенно не то. Вся прелесть, весь эффект, заключавшиеся в том, что люди, за которыми подсматриваешь, не знают об этом, исчезли. Когда приходишь к ним по делу, то это уже совсем другое. Они официальны, неестественны и начинают играть свои роли, которые, по их мнению, наиболее подходят данному моменту. И это настолько бесталанно, что хочется зевать от скуки и фальши происходящего.
Я очень люблю прогулки, особенно в вечерние часы. И самое лучшее время года для этого — лето. Тогда многие приоткрывают окна, и удается не только что-то увидеть, но и услышать обрывки разговора, смех, звуки музыки. В основном, это касается первых этажей. Именно вечером наиболее чувствуется, буквально передается со слабым движением воздуха это очарование и таинственность чужой жизни… Иногда полезно отойти подальше от дома и посмотреть на него издали и тогда удается заметить, что каждая освещенная комната излучает свой, только ей одной присущий, неповторимый свет. И не найдешь даже в огромном многоэтажном доме двух одинаково освещенных окон.
Конечно, я понимаю, что на самом деле, в подавляющем большинстве чужая жизнь скучна и неинтересна. Но… тут есть одно существенное «но». Она неинтересна самим этим людям, которые живут этой своей жизнью. А нам, ценителям чужой жизни, она, бесспорно, представляется совершенно иной. Потому что мы видим ее в какие-то краткие мгновения, но зато сразу всю, целиком! А не какой-то один фальшивый срез, как, скажем, в кино… Я говорю, мы, ценители, по¬тому что знаю, я не одинок. И таких же страстных наблюдателей узнаю сразу. Обычно у них лицемерно слегка прикрыты глаза, но все равно им не удается притушить тот жаркий блеск любопытства, который таится за их полуприкрытыми веками. Как правило, одеты они весьма неряшливо, так как собственная персона их совершенно не волнует. В практической жизни они обычно ничего не достигают, потому что душевные, да и физические силы их направлены не на себя, а на других. Наверное, по такому весьма приблизительному портрету вам не удастся выделить этих людей, хотя повторяю, я их замечаю сразу. Видимо, в них есть еще что-то, кроме вышеперечисленного, но это «что-то» не поддается точной формулировке. Это, скорее, атмосфера, определенный дух, их окружающие.
Помню, как-то в детстве я поехал в гости к своему дяде, очень крупному ученому, профессору с мировым именем, очень серьезному и, я бы даже сказал, сухому человеку. И так получилось, что я оказался один в его кабинете. Там было множество книг, письменный стол, лам¬па, в общем, все то, чему положено находиться в кабинете ученого человека. И еще я увидел у него на столе бинокль. Это меня слегка удивило. Но когда я взял бинокль и подошел к окну, мне сразу все стало ясно. Он рассматривал в бинокль… квартиры соседнего дома! И я довольно быстро нашел объект его наблюдений. В этой квартире жили молоденькие девушки. Увидев меня в окне, они приветливо замахали руками. И одна, я хорошо разглядел это, даже стала демонстративно расстегивать блузку, показывая мне при этом «нос», видимо, желая подразнить. У дяди, конечно, интерес был довольно-таки узконаправленным и он, безусловно, не принадлежал к настоящим охотникам. Но, все равно, даже на этом примере можно заметить, что человек, совершенно далекий от мира житейских страстей, и то проявлял известное
Да, так вот. Некоторое время тому назад я был прикован к постели из-за перелома ноги. И мне приходилось довольствоваться подсматриванием в дверной глазок да наблюдением за окнами соседнего дома. Движение людей в них меня немного волновало, но именно немного, потому что все это было довольно далеко. У меня есть прекрасный морской бинокль. Но я не сторонник такого наблюдения. Только, когда видишь достаточно близко, можно получить истинное удовольствие. В результате подсматривания в дверной глазок, — это уже была совершеннейшая глупость с моей стороны, — я немного испортил себе зрение. Но, как я потом понял, это было своего рода испытанием, за которым последовало посвящение. Бывают йоги самой высокой ступени совершенства, так и я, видимо, в результате такой вынужденной паузы перешел в наивысший разряд ценителей чужой жизни. Я это понял не сразу. Вскоре после болезни, уже почти не хромающий, я шел по небольшой старой улочке в центре города. Был изумительный летний вечер. Чуть фиолетовый воздух слегка дрожал в слабом свете желтых уличных фонарей. Шероховатый темный асфальт скрадывал звук шагов… И мне удалось поймать чудесный момент — смуглая женская рука на мгновение отодвинула занавеску… и в ту же секунду я оказался в комнате этой женщины.
— Ты все-таки явился?! — произнесла она устало, чуть улыбаясь сильно накрашенным ртом. — А ведь я тебя больше не люблю.
Видимо, она принимала меня за какого-то своего приятеля. Сначала она мне показалась не очень привлекательной. Надо сказать, я предпочитаю высоких стройных блондинок, хотя знаю, что это несколько банально. Но тут уж ничего не поделаешь. Она же была слегка полноватой брюнеткой с прямыми, довольно длинными волосами и великолепной матовой кожей.
— Можешь курить, — бросила она мне небрежно. — Ты где болтаешься, все на студии? — добавила она с легкой усмешкой. — И как тебе не надоест быть мальчиком на побегушках?! Ведь тебе уже под сорок!
Я страшно оскорбился, мне было всего лишь тридцать четыре.
— Если ты будешь продолжать в таком тоне, я уйду! — обиженно произнес я. Это была совершенно пустая угроза, и она сразу это поняла.
— Сиди уж, раз пришел! Выпьешь чего-нибудь? — спросила она уже более миролюбиво.
И тут я заметил, что она изрядно пьяна и очень привлекательна. Большие серые глаза хорошо сочетались с черными волосами плюс тонкий немного хищный нос.
Я выпил вина и почувствовал себя свободней.
— Сплошные неприятности, — доложила она. — Нашу богадельню закрывают на ремонт.
— Ну, а ты? — спросил я без особого интереса.
— А что, я?! Вместе с Любкой на Большой Садовой будем пахать.
— Ну, и нормально, — ответил я, подлаживаясь под этот вульгарный разговор.
— Ха, нормально, — оказала она. — Ты что, совсем! А клиентура? Кстати, ты чего щуришься? Все на своих актрисок пялишься?! Так тебе коту и надо!
— Ты чего?! Это ж от книг! День и ночь читаю, а ты — красотки! Всего Аристотеля уже одолел! — решил я пошутить таким образом.
— Ври, ври, да не завирайся! — засмеялась она. — Аристотеля! Это ж надо такое придумать! Короче, пользуйся пока я в силе. У нас титановые оправы из ФРГ, закачаешься! Так что завтра пойдем, выберешь! Я не злопамятная!
Она налила себе еще вина и хмыкнула:
— Аристотель! — и добавила: — Ты какой-то не такой стал и даже мне вроде, как нравишься.
Я же подумал, что ей лучше вообще рта не раскрывать, и тогда она была бы просто прехорошенькой.
Я с ней прожил около недели. Мы отсмотрели чудовищное количество плохих фильмов, выпили столько дешевого вина, сколько я не выпил за всю свою предшествующую жизнь. Она оказалась, по сути своей, довольно добрым, простым и отзывчивым существом, и я уже начал исподволь заниматься ее перевоспитанием. Но, возвращаясь как-то вечером вместе с ней из кино, мне удалось заглянуть в окно на втором этаже. И я очутился у этого ненормального старика. От времени, проведенного с ней, у меня остались превосходнейшие очки, которыми я дорожу, как памятью. Может быть, мы с ней еще встретимся, но какое-то внутреннее чувство подсказывает, что вряд ли.