Манюськины

В ухе у Сергея Иваныча поселились Манюськины. Сначала прибыл сам Манюськин, как говорится, на рекогносцировку. Проверил, прежде всего, наковаленку с молоточком. С плохим инструментом, какая работа?! А они у Сергея Иваныча в полном порядке содержались. Обжился немного, осмотрелся и вызвал своих: жену Манюськину и сыночка. А уже потом и бабка манюськинская притащилась. Целыми днями шум, гам, варят, парят что-то. Еще вдобавок дочурка родилась у Манюськиных. Никакого житья не стало Сергею Иванычу. А у него ответственная работа —

Не выдержал Сергей Иваныч и пошел к ухо-горло-носу. Как увидела Сергея Иваныча ухо-горло-носиха, так испугалась невозможно:

— Что случилось, Сергей Иваныч?

— Да, вот эти, ну, как их там, в ухе. Житья не дают! — чуть не плачет Сергей Иваныч.

Посмотрела ухо-горло-носиха и вздохнула с облегчением:

— Ну и напугали вы меня, Сергей Иваныч! Разве так можно?! Уж я-то подумала… А у вас просто Манюськины поселились.

«Опытная, видать, горло-носиха, — с уважением подумал Сергей Иваныч. — Сразу диагноз поставила. Не то, что некоторые…»

— Даже и не знаю, что с вами делать, — продолжила в задумчивости горло-носиха. — У Пал Иваныча мы быстро с ними справились. Намазали ему края уха шоколадом, ну Манюськины и вышли его покушать. А с вами не знаю, что и придумать. Второй-то раз их на эту удочку не поймаешь! Приходите-ка вы ко мне через недельку. Что-нибудь да и придумаем за это время.

«Вот тебе и помогли доктора! — с сарказмом констатировал Сергей Иваныч. — Только и надежда, что на себя. Думай, Сергей Иваныч! Думай!»

А Манюськиным тесно, семейство увеличилось, да и от бабки манюськинской житья нет. Нудит и нудит: «Ох, батюшки, и теснота, прости господи! Ох, и теснота!» «А кто тебя, спрашивается, звал?! — злится Манюськина. — Добро бы с детями сидела. А то суп и тот толком не сварит! Приперлась на нашу голову!»

А Сергей Иваныч мылся в душе три часа подряд и ничего! Только насморк заработал, и решил: «Не мытьем, так плаваньем! Запишусь в бассейн и буду там с вышки нырять. Уж этого-то они наверняка не вынесут!» Но до вышки дело не дошло, да и закончиться могло все это плачевно, Сергей Иваныч пловец никудышный, а уж ныряльщик-то и подавно. Просто Манюськины взяли и исчезли. Вы, наверно, подумали, что они образумились, получили ордер и выехали на новое место жительства? Ничуть не бывало! Они перебрались к Ивану Иванычу! У него уши — не сравнишь с Сергей Иванычевыми!

Это случилось, еще когда Манюськины жили в ухе у Ивана Иваныча. Стал Манюськин от рук отбиваться. Раз пришел вечером навеселе, второй раз да еще вдобавок от него французскими духами попахивало. И в третий раз — опять! Ну, Манюськина поплакала, поплакала, собралась, уже было, уходить от Манюськина, да не хотелось так сразу, с бухты-барахты семью разрушать. И решила она сначала пожаловаться на него, куда следует и может быть даже найти управу. А она слышала, что обращаться по таким вопросам надо в профком. Где этот самый профком она не знала. «Ну, да ничего. Найду!» — решила Манюськина. Пошла, видит вывеска: «Профком». Зашла. А там такой бородатый, усатый мужик сидит и

— Вам, гражданка, что?

— Я жаловаться пришла на Манюськина, — отвечает ему Манюськина. — Совсем избаловался и даже отбился от рук. Гуляет.

— А вы, кто такая? — снова спрашивает мужик.

— Я — Манюськина, — отвечает Манюськина.

— А-а, все понятно, — говорит мужик. — Произошла ошибка. У нас профсоюз художников-графиков. А вы кто, художник или на худой конец график? Может, вы и рисовать не умеете?

— Рисовать? — задумалась Манюськина. — Не знаю… Надо попробовать.

Взяла лист и быстро что-то стала на нем чиркать. Подает усатому-бородатому. Тот смотрел, смотрел, потом надел очки и снова смотрел, смотрел и говорит:

— Дюрер.

Потом помолчал и говорит:

— Да, точно Дюрер… Копия.

Еще подумал и говорит:

— Нет, подлинник! А ну-ка, — говорит, — подпишите свой лист!

Манюськина подписала. Усатый-бородатый снова посмотрел и говорит:

— И подпись его! Молодец, Манюськина!

Потом крикнул в коридор:

— Ксенофонта Евграфовича ко мне позовите!

Вошел лысый рыжий старик, посмотрел на лист и говорит:

— Дюрер! Подлинник! И бумага та.

— Ну, ладно, — говорит усатый-бородатый. — Спасибо вам, товарищ Манюськина, за Дюрера! А то наш совсем старый стал и сильно истрепался. В союз мы вас принимаем. Вы что еще хотели? Ах да, Манюськин безобразничает… Ну, это просто!

И снова кричит в коридор:

— Антон!

Входит здоровенный детина и говорит:

— Чего?

— Вот, помоги гражданке Манюськиной! Она скажет.

Пошли они домой. Вызвала Манюськина мужа из уха Ивана Иваныча. Антон поднес кулачину к Манюськину и говорит:

— Во! Видел?!

А тот ему:

— А сам, во! Видел?!

И тоже показывает кулачишко. Но безобразничать и гулять с тех пор перестал.

Летом жарко и перебираются Манюськины из уха Ивана Иваныча на вольные хлеба. И вот уже идет Манюськина навстречу паровозу. Идет прямо по рельсам. Оделась, как обычная деревенская бабенка, белым платочком повязалась, дочурку на руках держит. Шипит паровоз, злится, пускает белый дым в голубое-голубое небо. Тормозит машинист, высовывается в окошко весь прокопченный, лицо в саже:

— Тебе, чего, жить надоело?!

— Не сердись, соколик! Подбрось нас до переезда. А то сыночек плачет! — не удержалась, соврала Манюськина, хотя все знают, что у нее дочка.

— Ну, ладно, баба! Садись! — разрешает машинист.

Он сегодня добрый, сегодня зарплата. А Манюськин в это время переводит стрелку. Хочет сделать аварию на железной дороге. Все предусмотрели Манюськины, да забыли, что сама-то Манюськина тоже в этом поезде ехать будет. Что теперь делать?! Ну все, быть беде! Разгоняются навстречу, пыхтят составы. Закрыла Манюськина глаза рукой. Прижала дочурку. Клянется, что никогда, никогда не будет больше! Ну, вот уж все!.. Да Колька, второклассник, Ивана Иваныча сынок, взял и выключил железную дорогу. Пора уроки делать!