Ложь

Стояла ранняя весна. Неяркое солнце прохладно касалось серого, слежавшегося снега. Небо просвечивало сквозь ветви ивы, где пушистые барашки уже готовились брызнуть золотой дымкой цветения. Черный «роллс-ройс» несся по коннектикутскому шоссе из Нью-Йорка. За рулем сидел негр-шофер Бен Баркли.

— Не превышайте скорости, Бен, — сказал доктор Ремензель, — пусть эти ограничения и кажутся нелепыми, все равно надо их придерживаться.

Бен сбавил скорость.

— Машине-то по весне будто самой невтерпеж, так и рвется вперед, — объяснил он.

— А вы старайтесь ее сдерживать, — сказал доктор.

— Слушаюсь, сэр! — сказал Бэн. И, понизив голос, заговорил с Эли Ремензелем, тринадцатилетним сыном доктора, который сидел с ним рядом: — Весне всякая тварь радуется — и человеки и звери, — сказал Бен. — Даже машине и той весело.

— Угу, — сказал Эли.

— Всем весело, — сказал Бен. — Небось и тебе тоже весело?

— Да, да, — бесцветным голосом сказал Эли.

— Еще бы! В такую школу едешь, в самую распрекрасную.

«Самая распрекрасная школа» называлась Уайтхиллской мужской школой. Это был частный интернат в Норс-Мартоне. Туда и направлялся «роллс-ройс». Надо было зачислить Эли на осенний семестр, а его отцу, окончившему эту же школу в 1939 году, принять участие в собрании попечительского совета школы.

— Сдается мне, что малому не так уж весело, доктор, — сказал Бен. Но говорил он это не всерьез. Просто весна располагала к бесцельной болтовне.

— Что с тобой, Эли? — рассеянно спросил доктор.

Он просматривал чертежи — план пристройки нового крыла в тридцать комнат к старому корпусу, носившему имя Эли Ремензеля, — в честь прапрадедушки доктора.

Доктор Ремензель разложил планы на ореховом столике, прикрепленном к спинке переднего сиденья. Доктор был человек крупный, солидный, хороший врач, лечивший людей по призванию, а не ради денег, так как от рождения был богаче шаха персидского.

— Тебя что-то беспокоит? — спросил он Эли, не отрываясь от чертежей.

— Не-ее… — сказал Эли.

Сильвия, красивая мать Эли, сидела рядом с доктором и читала проспект Уайтхиллской школы.

— Будь я на твоем месте, — сказала она сыну, — я бы не знала, куда деваться от радости. Ведь начинаются лучшие годы твоей жизни — целых четыре года!

— Угу! — сказал Эли.

Он не обернулся к ней, и ей пришлось разговаривать с его затылком, с копной жестких курчавых волос над белым крахмальным воротничком.

— Интересно, сколько Ремензелей училось в Уайтхилле? — спросила Сильвия.

— Это все равно, что спрашивать, сколько на кладбище покойников, — сказал доктор и сразу ответил и на старую шутку, и на вопрос Сильвии: — Все до одного!

— Нет, я спрашиваю: если бы сосчитать всех Ремензелей, которые там учились, каким по счету был бы Эли?

Вопрос явно не понравился доктору Ремензелю — что-то в нем было бестактное.

— Там счет вести не принято, — сказал он.

— Ну примерно, — настаивала Сильвия.

— О-о-о! — протянул он. — Пришлось бы просмотреть все списки с конца восемнадцатого века, чтобы сосчитать хоть приблизительно. Да еще надо решить, считать ли Ремензелями всех Шофилдов, Гэйли, Маклелланов.

— А ты прикинь примерно, прошу тебя, — сказала Сильвия, — хотя бы сколько было настоящих Ремензелей?

— Ну, примерно человек тридцать. — И доктор, пожав плечами, снова зашуршал калькой.

— Значит, Эли будет тридцать первым! — сказала Сильвия, просияв от радости. — Слышишь, милый, ты — тридцать первый номер, — сказала она затылку сына.

Доктор Ремензель снова зашуршал калькой чертежей.

— Я вовсе не хочу, чтобы он, как осел, повторял всякую чушь, вроде того, что он, мол, тридцать первый Ремензель.

— Ну, он и сам понимает, — сказала Сильвия.

Она была бойкая женщина, честолюбивая, но из бедной семьи. После шестнадцати лет замужества она по-прежнему откровенно восхищалась семьями, где богатство переходило по наследству из поколения в поколение.

— Я вот что сделаю, — просто для себя, а вовсе не для того, чтобы Эли ходил и хвастался, — сказала Сильвия. — Пока ты будешь на собрании, а Эли в этой самой приемной комиссии или как она там называется, я пойду в архив и сама выясню, какой Эли по порядку.

— Отлично, — сказал доктор Ремензель, — пойди и поищи.

— И пойду! — сказала Сильвия. — По-моему, это очень интересно, хотя ты и не согласен.

Она выжидательно замолчала, но возражений не последовало. Сильвия очень любила показывать мужу, какая она непосредственная и какой он сдержанный, любила в конце спора говорить: «Ну что ж, наверное, я в душе прежняя сельская простушка, но какой я была, такой и останусь, придется тебе с этим примириться».

Но сейчас доктору Ремензелю было не до пререканий: он весь погрузился в план нового корпуса.

— А в новых комнатах будут камины? — спросила Сильвия. В старом общежитии во многих комнатах были очень красивые камины.

— Но это обошлось бы вдвое дороже, — заметил доктор.

— Хочу, чтобы у Эли, если можно, была комната с камином, — сказала Сильвия.

— Они для старшеклассников.

— Ну, может, найдется ход…

— Это какой же «ход»? — сказал доктор. — По-твоему, я должен потребовать, чтобы Эли дали комнату с камином?

— Ну уж и потребовать… — сказала Сильвия.