Ложится мгла на старые ступени
Шрифт:
На одном уроке она продемонстрировала фотографию монумента, недавно установленного в городе Остроге: Лысенко сидит рядом со Сталиным, который смотрит на зажатый в своей руке снопик ветвистой пшеницы. Когда вождь умер и мы всей школой, без строя стояли в коридоре у репродуктора и слушали музыку, время от времени прерываемую голосом Левитана, Елена Дмитриевна вдруг захохотала, зарыдала, стала что-то выкрикивать, ее увели. Но это было позже, а пока мы изучали теорию и практику Лысенко. Изучали подробней, чем в учебнике, - и яровизацию, и внутрисортовое скрещивание, и летние посевы люцерны, и превращение ольхи в березу, ржи - в василек.
Дед высказывался о Лысенке, но всегда очень кратко: невежда,
– Про превращение сосны в ель или граба в лещину я как агроном, да и просто нормальный человек не буду и говорить. Но все другие его идеи, - дед постепенно успокаивался, - это обычное советское очковтирательство, только более наглое. Но хорошо: возьмем едва ли не единственную более или менее здравую - собственно, после нее он и пошел вверх - яровизацию. В нашем известном тебе колхозе ее применили. Прибавка была - четыре килограмма на га. А у Лысенки - центнер, шесть пудов! Конечно, "Двенадцатая годовщина октября" - ужасный колхоз, но зато у него какие черноземы. Нет, в прибавке не может быть такой огромной разницы.
Говорили о Лысенке до вечера, а на другой день Антон, отвечая на уроке, привел один из дедовых антилысенковских аргументов. Дулько его ответ - чего никогда не делала - тут же прервала.
– Это ты откуда взял?
– спросила она нервно.
Антон замялся, но сказал про деда.
– А кто твой дедушка?
– Агроном.
– Я тебе пока не ставлю оценки. После урока подойди ко мне.
Елена Дмитриевна сказала, что хотела бы поговорить с дедушкой, а узнав, что ему семьдесят семь лет, добавила, что готова прийти сама, если дедушке трудно. Дед еще этим летом ходил пешком за двадцать верст в Котуркуль и в тот же день к ночи возвращался, но Антон промолчал, не помня, чтоб он хоть раз к кому-нибудь пошел в гости - не стал даже смотреть дом, который после войны купили тетя Лариса и Василий Илларионович.
В субботу после уроков Елена Дмитриевна в сопровождении Антона появилась в доме. Дед встретил ее в своем знаменитом, сшитом еще до первой мировой войны бостоновом костюме, усы его были тщательно подстрижены.
– Рад познакомиться с коллегой, тем более с такой очаровательной дамою, - дед пожал учительнице руку, при этом низко наклонившись; она руку испуганно отдернула.
– Я пришла поговорить о вашем внуке, - сказала она тоном, показывающим, что тут не до светских любезностей.
– Точнее, о его судьбе, его будущем. Которое меня беспокоит.
– Чем же оно беспокоит Вас, глубокочтимая Елена Дмитриевна?
– Вы, Леонид Львович, получили агрономическое образование давно. В последние годы как в теории, так и в практике сельского хозяйства произошли большие перемены.
– Не могу компетентно судить о теории, но в практике - пожалуй. Урожайность по сравнению с довоенной упала на 18-25 пудов… на 3-4 центнера с га.
– Не знаю, откуда у вас такие цифры, - на лице учительницы появилось первое красное пятно, - в печати их не было. Но я не об этом. Антон, слыша в школе одно, а дома другое…
– Антон, - сказала появившаяся на пороге мама.
– Дай дедушке поговорить с педагогом.
Антон со вздохом поднялся. Когда через полчаса мама куда-то ушла, он шагом Чингачгука подкрался к закрытой двери. За ней бушевали страсти. Говорили не о нем.
– Овсюг порождается пшеницей и овсом и сам порождает овес!
– гремел
– Сосна превращается в ель, малиновка в кукушку! Неужели вы можете верить в эту чушь? Ведь вы биолог, Елена Дмитриевна, а не какой-нибудь пишущий о Лысенке Фиш ("Фиша прочел!" - поразился Антон) и понимающий - простите за плохой каламбур - не больше рыбы в сухопутных растениях и животных. Кукушка не откладывает яиц. Что за детский лепет! В учебники вошло - еще знаменитый Дженнер наблюдал ее кладки.
– Но вы не можете отрицать, - нервно говорила Дулько, - теоретическую ценность учения о наследовании благоприобретенных признаков.
– Могу. Чистейшей воды ламаркизм - вы не хуже меня знаете, что все это давно опровергнуто.
– А новое учение о клетке Ольги Борисовны Лепешинской? А идеи Вильямса? Или вы с трудами этих ученых не знакомы?
– О Лепешинской квалифицированно как не цитолог судить не берусь, хотя чтоб клетка возникала не из клетки, а неизвестно из чего… Что же касается Вильямса - его я читал, а "Травопольную систему земледелия" даже преподавал. Там есть здравые идеи, но из нее тоже сделали панацею на все случаи жизни. Да и самое систему лысенковцы извратили. А что Вильямс пишет об урожайности? "Земля будет работать на социализм", средний урожай социалистических полей будет 100 центнеров с га - это же 600 пудов! А реально по Союзу до войны, когда он все это писал в "Правде", было 60 пудов с га - тогда еще публиковали цифры. А сейчас во многих районах - 30. Столько собирали, наверное, при Владимире Красное Солнышко, да, я думаю, и поболе!
Дед был прав. Для местного колхоза "Двенадцатая годовщина октября", где мы проработали все школьные годы, 50 пудов считалось - потолок. Антон однажды рассказал деду, как в романе "Кавалер золотой звезды" на собрании главный герой взял обязательство собрать 250 пудов с га, а какая-то председательша - 180, и ей никто не хлопал; дед очень смеялся.
Заскрипела калитка - вернулась мама. Антон с сожаленьем открался от двери. А когда минут через двадцать кто-то ее распахнул, дед говорил о летних посевах люцерны - видимо, и эта директива Лысенко не годилась, а про люцерну дед все знал: роясь как-то в его тумбочке, Антон нашел пожелтевшую газету с дедовой статьей: "Сейте люцерну!" Жалко, он не прочитал статью, а попросить у деда было неудобно, потому что сам он про нее ничего не говорил, как и про свою статью "Пчелиное молочко" - продукт, видимо, потрясного вкуса. Учительница была уже в пальто, когда дед перешел к гнездовым посадкам деревьев - работники лесополос, не зная, что это высокая теория, отсутствие внутривидовой борьбы и просто видя, что одни саженцы угнетают другие, самостийно такие посадки разреживали.
От внутривидовой борьбы было рукой подать до Дарвина, стало ясно, что теперь все пропало совсем. Дело в том, что у деда было особое отношение к Дарвину, которого не разделял даже тамбовский профессор, ставший приятелем деда и во всем остальном проявлявший с ним удивительное единодушие. В подробностях дедову позицию Антон не знал - после одного спора друзей, при котором случайно присутствовал отец, он сказал деду: "Оставьте мальчику хоть Дарвина. Ему экзамены сдавать - и в школе и в институте".
– Я антилысенковец, но я дарвинист-эволюционист, - говорил профессор во время того спора.
– Как можно не признавать заслуг такого великого ученого.
– Я признаю, - смиренно соглашался дед (Антон знал этот его тон - он был сигналом к высказыванию самых твердых убеждений деда).
– Дарвин - крупная величина. Но абсолютно все сводить к естественному отбору и полному господству хаотических случайностей, из которых вдруг возникает изумительное по стройности замысла здание Природы (при этом слове дед должен был поднять руку над головою - и поднял), - извините.