Лучше не бывает
Шрифт:
— Если бы он всерьез помышлял о самоубийстве, вряд ли он пускал бы к себе так охотно детей, — сказала Кейт. Вилли часто отказывался принять взрослых, а дети приходили к нему, когда им только заблагорассудится.
— Да, ты, полагаю, права. Интересно, работает ли он на самом деле, когда отказывается пустить нас?
— Или просто размышляет и вспоминает? Страшно подумать.
— У меня никогда не было предрасположенности к самоубийству, а у тебя, Кейт?
— Слава Богу, нет! Для меня жизнь всегда была такой забавной.
— Трудно людям, как мы, со здоровым нормальным умом, —
— Понимаю. Воспоминания, которые его мучают по ночам.
Вилли Кост во время войны был в Дахау.
— Я бы хотел, чтобы Тео почаще навещал его, — сказал Дьюкейн.
— Тео! Да он сам совсем сломлен. Он сам — сгусток нервов. Тыдолжен почаще навещать Вилли. Ты умеешь разговорить людей и советуешь, что им предпринять. Большинство из нас не решается.
— Звучит устрашающе! — сказал Дьюкейн и засмеялся.
— Серьезно. Я уверена, что Вилли стало бы легче, если бы попытался рассказать кому-нибудь о том, что происходило в лагере. Я думаю, он никому не сказал ни слова об этом.
— Сомневаюсь, что ты права. Невозможно даже представить себе, насколько это может быть трудно, — сказал Дьюкейн. Но та же самая мысль посещала его уже не раз.
— Нужно примириться с прошлым, — сказала Кейт.
— Когда кто-то перенес столько несправедливости и горя, сколько Вилли, — ответил Дьюкейн, — это может быть очень трудным.
— Невозможно простить?
— Конечно, невозможно простить. Невозможно избавиться от этого, перестать думать об этом.
Воображение Дьюкейна напрасно пыталось представить себе, что это такое — быть таким человеком, как Вилли Кост.
— Мне казалось, что Мэри умиротворяюще на него действует, — сказала Кейт. — Она знает его лучше всех, если не считать тебя, разумеется. Но она говорит, что он никогда не рассказывал ей об этом.
Дьюкейн думал: мы почти дошли до леса, почти дошли до леса. Первые тени деревьев коснулись их, из леса неслось безумное похотливое кукованье.
— Давай посидим здесь немного, — сказала Кейт.
Серый голый ствол упавшего дерева лежал перед ними. С обеих его сторон свешивались ветви, а на них висели охапки темно-золотых буковых листьев. Они сели на него, шурша ногами по высохшим листьям, и повернулись лицом друг к другу.
Кейт взяла Дьюкейна за плечи, пристально вглядываясь в него.
Дьюкейн глядел в слоистую, пятнистую, напряженную, темную голубизну ее глаз. Они оба вздохнули. Потом она прильнула к нему в долгом поцелуе. Дьюкейн закрыл глаза, и, уже отстраняясь от ее крепкого поцелуя, тесно прижал ее к себе, чувствуя проволочный отпечаток ее эластичных волос на своей щеке… Некоторое время они не двигались.
— О, Боже, ты заставляешь меня чувствовать себя счастливой, — сказала Кейт.
— И ты меня делаешь счастливым. — Он слегка отодвинулся от нее, улыбаясь ей, чувствуя спокойствие и свободу, желая ее, но при этом не испытывая мучения, глядя на темный ковер леса позади нее, а солнце светило на них через множество полупрозрачных листьев.
— Сейчас ты еще больше похож на герцога Веллингтонского, чем обычно. Мне нравится
— Да, — сказал он торжественно. — Да. Я много думал об этом и пришел к выводу, что все правильно.
— Октавиен — ну, ты знаешь чувства Октавиена. Ты все понимаешь.
— Октавиен очень счастливый человек.
— Да, Октавиен — счастлив. Но это относительно, ты же знаешь.
— Я знаю. Дорогая Кейт, я одинок, а ты великодушна. И мы оба очень разумны. Значит, все будет хорошо.
— Я знала, что так будет, Джон, я только хотела это услышать от тебя. Я так счастлива. Ты уверен, что все это не будет мучить тебя, печалить, ну, ты понимаешь?..
— Конечно, мне будет больно, — сказал он, — но я сумею справиться с этой болью. И потом я так счастлив.
— Да. Нельзя жить без боли, нельзя всегда быть довольным. Правда? Мы с тобой так много значим друг для друга. Любовь, вот что имеет значение. Кроме этого, ничто не имеет значения.
— Входите, — сказал Вилли Кост.
Дьюкейн вошел в коттедж.
Вилли сидел, раскинувшись в кресле у очага, его каблуки покоились на груде серой золы. Позади него граммофон играл медленную часть чего-то. Дьюкейну казалось, что граммофон Вилли всегда играет что-нибудь медленное. Звук сразу раздражил Дьюкейна, не музыкального до такой степени, что он решительно не выносил сладких звуков. Он входил в коттедж, будучи в высоком и напряженном душевном состоянии. Гармония, порожденная сценой с Кейт, совершенное понимание, которого они так быстро достигли, мешала ему мгновенно сосредоточиться на проблемах Вилли. Музыка казалась ему чужеродным присутствием.
Вилли, знавший, как Дьюкейн относится к музыке, встал и, подняв ручку звукоснимателя, выключил прибор.
— Извини, Вилли.
— Все в порядке, — сказал Вилли. — Садись. Хочешь чего-нибудь? Чаю?
Вилли, прихрамывая, вышел в маленькую кухню, откуда донеслось шипение и потом урчание масляной плитки. В главной комнате коттеджа царили книги — некоторые стояли на полках, другие лежали еще в ящиках. Кейт, не признававшая существования без обширной личной территории, заполненной значимыми предметами, постоянно жаловалась, что Вилли так и не распаковал свои вещи. Она прощала ему то, что, когда она предлагала помочь распаковаться, по его телу проходила легкая дрожь.
Большой стол был завален текстами и записными книжками. Здесь, по крайней мере, было важное для хозяина место. Дьюкейн притронулся к открытым страницам, делая вид, что заглядывает в них. Он чувствовал легкое смущение, как всегда в присутствии Вилли.
— Ну, как движется, Вилли?
— Что движется?
— Ну, жизнь, работа.
Вилли, вернувшись в комнату, оперся о спинку стула, рассматривая гостя с любопытствующей отстраненностью. Вилли был небольшого роста, с тонкими чертами лица, с длинным, узким, извилистым ртом, который всегда казался влажным и дрожащим. На голове — большая копна длинных седых волос, темная, слегка блестящая и маслянистая кожа, сардонические узкие карие глаза. Коричневая бархатная родинка на щеке придавала ему забавную пикантность.