Лучше умереть!
Шрифт:
— Было бы слишком легкомысленно высказывать свою точку зрения немедленно: это не в моих правилах. Данную идею следует хорошенько обдумать, но в принципе я ее не отвергаю.
Сказав это, он поднялся, так что его дочь была вынуждена последовать его примеру. Ему не терпелось прервать столь мучительный для него разговор.
— Прежде чем уйти, — сказала Мэри, — мне придется проявить нескромность. Я намерена в отцовском особняке организовать небольшую картинную галерею современных художников, и поэтому хочу попросить господина Кастеля о двух вещах…
— О чем именно, сударыня? — с улыбкой спросил художник.
— Во-первых, оказать мне милость, предоставив одно из ваших полотен, а во-вторых — стать моим консультантом в выборе остальных картин.
— Всегда к вашим услугам! Я сделаю это с превеликим удовольствием.
Отец с дочерью ушли.
— Дорогой мой опекун, — сказал адвокат, — знаете ли вы, что я обнаружил в ходе визита господина Армана и госпожи Мэри?
— Что же? — спросил Этьен.
— Очаровательная дочь миллионера отстаивает интересы моего друга Люсьена с горячностью, куда более чем дружеской.
— Я тоже это заметил.
— Появление Люсьена в доме Поля Армана многое изменит в жизни госпожи Мэри, ибо она любит его… Вам не кажется?
— Совершенно согласен.
— В конце концов, Люсьен вполне может жениться на ней.
— Не думаю… — холодно заметил Этьен.
— Почему?
— Пока вы разговаривали, я внимательно наблюдал за этим баснословно богатым промышленником. Вид у него был весьма натянутый, как у человека, попавшего в довольно затруднительное положение, и у меня сложилось впечатление, что он вот-вот выйдет из себя. Подчас даже казалось, что слова дочери причиняют ему острую боль.
— И какой же вывод из этого следует?
— По-моему, господин Арман придерживается несколько иного мнения. Он не так уж похож на свою дочь! Совсем не похож! Сильно сомневаюсь, чтобы он был так же добр.
— Но он очень любит дочь.
— Это несомненно, но на свой манер, и я не слишком уверен, что это лучший вариант отцовской любви. Поль Арман произвел на меня впечатление первостатейного эгоиста.
— Короче, он не вызвал у вас симпатии?
— Пожалуй, так. Возможно, я ошибаюсь, взяв на себя смелость судить о нем, пообщавшись один-единственный раз; но люди, как известно, не властны над своими ощущениями. А я привык судить по первому впечатлению. И в данном случае оно было отнюдь не самым благоприятным, скорее, совсем наоборот. Может быть, Поль Арман — человек очень умный, предприниматель, не имеющий себе равных… но чистосердечия в нем нет, да, пожалуй, он на него и. не способен.
Поль Арман и Мэри сели в ожидавшую их карету. Ни отец, ни дочь не сказали друг другу ни слова. Мэри была несколько смущена мыслью, что слишком уж дерзко выглядело сделанное ею предложение относительно Люсьена Лабру. А бывший мастер был просто сражен известием о побеге Жанны Фортье.
«Жанна Фортье на свободе!… — размышлял он. — Надо мной нависла страшная опасность: Жанна Фортье может запросто явиться в Париж, встретить меня, узнать. Сплошные неприятности последнее время. Ну кто бы мог подумать, что двадцать один год спустя я буду вынужден бояться Жанну Фортье и Люсьена Лабру?»
Вот такие мысли терзали душу несчастного; на висках у него выступил холодный пот. Он опасливо покосился на Мэри. Девушка сидела, прикрыв глаза: похоже, она целиком была поглощена мечтами о будущем.
«Ее безусловно поймают, хочется надеяться. Но если произойдет это недостаточно быстро, для меня все может обернуться полной катастрофой… Вдруг она успеет встретить меня, узнать, разоблачить… Нужно что-то придумать на такой случай».
К тем опасениям, что внушали Жаку Гаро вдова Пьера Фортье и сын Жюля Лабру, примешивались и другие, а именно — что со дня на день в Париж может явиться еще и так называемый «братец». Ведь письмо, полученное от Овида Соливо, заканчивалось словами: « Кто знает, может быть, нам доведется свидеться и раньше!» Это самое « кто знает» с ужасающей ясностью доказывало очевидное намерение дижонца перебраться поближе к человеку, которым, зная его тайну, он сможет вертеть как угодно.
Что же произошло там, в Нью-Йорке? Догадаться нетрудно. Получив в свое владение завод и будучи предоставлен самому себе, Овид без всяких помех смог наконец полностью отдаться своей страсти — игре. Весьма значительная сумма, оставленная ему зятем Джеймса Мортимера, почти мгновенно улетучилась, и Овид был вынужден влезть в долги. Поскольку в деловых вопросах он не смыслил ничего и был недостаточно умен для того, чтобы суметь успешно сражаться с конкурентами, поддерживая репутацию перешедшего к нему предприятия, все пошло наперекосяк, и крах оказался просто неминуемым.
У Овида хватило все-таки соображения понять это вовремя: он решил быстренько избавиться от загубленного предприятия, выставив его на продажу. Покупатели нашлись сразу же; однако царивший на заводе развал был настолько очевиден, что цены предлагали просто ничтожные. Некоторое время дижонец пытался не отдавать завод за бесценок; но в одну прекрасную ночь он умудрился проиграть под честное слово около пятидесяти тысяч долларов. На следующий же день Овид согласился на отвергнутое им совсем недавно предложение, выручил от продажи завода кое-какие деньги, заплатил все долги и в результате остался с шестьюдесятью тысячами франков. Вот тогда-то и написал он своему псевдо-братцу письмо.
С оставшимися шестьюдесятью тысячами франков он опять отправился в игорный дом и вскоре оказался без крыши над головой и без гроша в кармане.
«Похоже, теперь самое время отправиться во Францию», — решил он.
Не теряя времени даром, Соливо тут же продал часы и кое-какие чудом уцелевшие ценные вещи, выручил за них сумму, достаточную, чтобы оплатить билет второго класса, купил чемодан, сунул туда остатки белья, те жалкие вещи, что уцелели после продажи, пузырек «ликерчика», и сел на пароход, отплывавший в Гавр. Приближаясь к берегам Франции, он размышлял:
«На совести у меня лишь мелкие грешки, да и срок давности уже истек; бояться, стало быть, нечего, и я вполне могу сыграть со своим братцем в одну беспроигрышную для меня игру: ведь все козыри у меня на руках. Ну и личико, надо думать, у него будет, когда я предстану перед ним! Со смеху помереть можно»!
И в одно прекрасное утро ровно в семь Овид Соливо оказался перед дверью особняка на улице Мурильо; он позвонил. Одет дижонец был довольно сносно, но длительное путешествие сказалось на его костюме не самым лучшим образом. Кроме того, вновь, как и когда-то прежде, оказавшись в нужде, Овид и вести себя стал так же, как в молодые годы. Короче, ни вид его, ни манеры не отличались особой изысканностью, более того — были далеки от нее. Привратник с недоверием оглядел нежданного гостя, костюм и физиономия которого выглядели довольно сомнительно.