Лучшее время года
Шрифт:
– Такая чудесная погода...
– начала Клеф.
– Вам так повезло с домом...
– произнесла госпожа Холлайа, но Хара перекрыл их голоса:
– Клеф, это вам от Сенбе. Его последняя работа, - сказал он, поднимая над головой красный кожаный футляр.
Клеф нетерпеливо потянулась за ним, и пуховые рукава скользнули вниз. Оливер успел заметить тот самый таинственный шрам, и ему показалось, что у Хары под манжетом тоже мелькнул едва заметный след, когда он опустил руку.
– Сенбе!
– радостно воскликнула Клеф.
– Как замечательно! Из какой эпохи?
– Ноябрь 1664 года, - ответил Хара.
– Разумеется, Лондон,
– Он бросил беспокойный взгляд в сторону Оливера и Сью.
– Прекрасное произведение, - быстро продолжал он. Чудо! Но, разумеется, для тех, кто понимает в этом толк.
Госпожа Холлайа с деликатным отвращением пожала плечами.
– Уж этот мне Сенбе!
– изрекла она.
– Очаровательно, не спорю, - он великий человек. Но - такой авангардист!
– Чтобы оценить Сенбе, нужно быть знатоком, - слегка подколола ее Клеф.
– Это все признают.
– Ну, конечно, мы все перед ним преклоняемся, - уступила Холлайа.
– Но признаюсь, дорогая, этот человек порой внушает мне ужас. Не собирается ли он к нам присоединиться?
– Надеюсь, - ответила Клеф.
– Поскольку его... хм... работа еще не закончена, то наверняка присоединится. Вы же знаете его вкусы.
Холлайа и Хара одновременно рассмеялись.
– В таком случае я знаю, когда его можно будет найти, заметила Холлайа. Она взглянула на Оливера - он внимательно слушал - и на умолкшую, но все еще очень сердитую Сью. Затем, взяв бразды правления в свои руки, она вернула разговор к той теме, которая ее интересовала.
– Вам так повезло с этим домом, Клеф, дорогая моя, многозначительно объявила она.
– Я видела его в объемном изображении - позднее, - и он все еще оставался великолепным. Подумать только, какое удачное совпадение. Не желали бы вы аннулировать ваш договор, разумеется, за соответствующее вознаграждение? Скажем, за местечко на коронации...
– Нас ничем не купить, Холлайа, - весело оборвала ее Клеф, прижимая к груди красный футляр. Холлайа смерила ее холодным взглядом.
– Вы можете и передумать, дорогая моя, - сказала она. Еще есть время. Тогда свяжитесь со мной через мистера Вильсона, тем более что он сам здесь присутствует. Мы сняли комнаты выше по улице, в "Монтгомери хаус". Конечно, они не чета вашим, но тоже неплохи. Для вас, во всяком случае, сойдут.
Оливер не поверил собственным ушам. "Монтгомери хаус" считался самым роскошным отелем в городе. По сравнению с его древней развалюхой это был настоящий дворец. Нет, понять этих людей решительно невозможно. Все у них наоборот.
Госпожа Холлайа величественно поплыла к ступенькам.
– Я была счастлива повидаться с вами, дорогая, - бросила она через плечо (у нее были отлично набитые искусственные плечи).
– Всего хорошего. Передайте привет Омерайе и Клайе. Мистер Вильсон!
– она кивком указала ему на дорожку.
– Могу я сказать вам два слова?
Оливер проводил ее до шоссе. На полпути госпожа Холлайа остановилась и тронула его за руку.
– Я хочу дать вам совет, - сипло прошептала она.
– Вы говорили, что ночуете в этом доме? Так рекомендую вам перебраться в другое место, молодой человек. И сделайте это сегодня же вечером.
Оливер занимался довольно-таки бессистемными поисками тайника, куда Сью упрятала серебряную коробочку, когда сверху, через лестничный пролет, до него донеслись первые звуки. Клеф закрыла
Это была музыка - в известном смысле. И в то же время нечто неизмеримо большее, чем музыка. Звук ее внушал ужас. Она рассказывала о страшном бедствии и о человеке перед лицом этого бедствия. В ней было все - от истерики до смертной тоски, от дикой, неразумной радости до обдуманного смирения.
Бедствие было единственным в своем роде. Музыка не стремилась объять все скорби рода человеческого, но крупным планом выделила одну; эта тема развивалась до бесконечности. Основные созвучия Оливер распознал довольно быстро. Именно в них было существо музыки; нет, не музыки, а того грандиозного, страшного, что впилось в мозг Оливера с первыми услышанными звуками.
Но только он поднял голову, чтобы прислушаться, как музыка утратила всякий смысл, превратилась в беспорядочный набор звуков. Попытка понять ее безнадежно размыла в сознании все контуры музыкального рисунка, он больше не смог вернуть того первого мгновения интуитивного восприятия.
Едва ли понимая, что делает, он, как во сне, поднялся наверх, рывком отворил дверь в комнату Клеф и заглянул внутрь.
То, что он увидел, впоследствии припоминалось ему в очертаниях таких же смутных и размытых, как представления, рожденные музыкой в его сознании. Комната наполовину исчезла в тумане, а туман был не чем иным, как трехмерным экраном. Изображения на экране. Для них не нашлось слов. Он не был даже уверен, что это зрительные изображения. Туман клубился от движений и звуков, но не они приковывали внимание Оливера Он видел целое.
Перед ним было произведение искусства. Оливер не знал, как оно называется. Оно превосходило, вернее, сочетало в себе все известные ему формы искусства, и из этого сочетания возникали новые формы, настолько утонченные, что разум Оливера отказывался их принимать. В основе своей то была попытка великого мастера претворить важнейшие стороны огромного жизненного опыта человечества в нечто такое, что воспринималось бы мгновенно и всеми чувствами сразу.
Видения на экране сменялись, но это были не картины, а лишь намек на них; точно найденные образы будоражили ум и одним искусным прикосновением будили в памяти длинную вереницу ассоциаций. Очевидно, на каждого зрителя это производило разное впечатление- ведь правда целого заключалась в том, что каждый видел и понимал его по-своему. Не нашлось бы и двух человек, для которых эта симфоническая панорама могла бы прозвучать одинаково, но перед взором каждого разворачивался, в сущности, один и тот же ужасный сюжет.
Беспощадный в своем искусстве гений обращался ко всем чувствам. Краски, образы, движущиеся тени сменялись на экране; намекая на что-то важное, они извлекали из глубин памяти горчайшие воспоминания. Но ни одно зрительное изображение не смогло бы так разбередить душу, как запахи, струившиеся с экрана. Порой будто холодная рука прикасалась к коже - и по телу пробегал озноб. Во рту то появлялась оскомина, то текли слюнки от сладости.
Это было чудовищно. Симфония безжалостно обнажала потаенные уголки сознания, бередила давно зарубцевавшиеся раны, извлекала на свет секреты и тайны, замурованные глубоко в подвалах памяти. Она принуждала человека вновь и вновь постигать ее ужасный смысл, хотя разум грозил сломиться под непосильным Бременем.