Лучшее за год 2006: Научная фантастика, космический боевик, киберпанк

Гамильтон Питер Ф.

А я нет. Не помнил. До сегодняшнего дня.

Мы говорим друг другу «привет». У нее фиалковые глаза, и она каждый раз говорит, что беспокоится обо мне, и иногда я ей верю.

Потом я иду домой и проверяю, не объявилась ли Дэйтарк. Ее самой нет, но экран полон розовых лепестков — они усыпали растоптанные растения с колючками. Что бы это значило? Спросите у нее.

* * *

Я появляюсь в больнице, и мой ключ опять срабатывает. На сей раз стрелочка оранжевая, и она приводит меня к стойке, за которой находится коренастый тип североафриканского происхождения, он спешно отводит меня в уединенную приемную с одним стулом и кушеткой. Спустя минут десять появляется парень в голубом халате, на меня не

глядит, но зато так старательно улыбается, что я беспокоюсь за мышцы его рта — как бы не потянул. Он торопится провести меня по лабиринту коридоров, через двери, которые грозно распахиваются в воздушные шлюзы, где с потолка льется мягкий лиловатый свет ультрафиолета, убивающий микробы. Оставляет меня в кабинке со стенами из пластика, вручает обычную для таких заведений личную карточку пациента и велит раздеваться. Заходит медицинская сестра — тоже не смотрит на меня, но, по крайней мере, не улыбается. Она хлопает по внутренней стороне руки, вводит жидкость из шприца и говорит, что нужно немного потерпеть. Это очень сильное успокоительное. Оно начинает действовать уже через тридцать секунд после ее ухода. Затем в поле моего зрения возникает узкая тележка, ребята в зеленом, которые, как и медсестра, избегают смотреть в мою сторону, и вот они уже минут пять как толкают тележку, а потолочные плитки все плывут и плывут над моей головой. Мне кажется, я не дождусь, когда меня подключат к наркозному аппарату.

А дождаться хочется.

* * *

Я вглядываюсь во что-то белое, кто-то стонет, и я чувствую, как чья-то рука вытирает мне рот чем-то грубым и шершавым, как течет моя слюна, и понимаю — смутно так, — что слышу собственный стон, вот только никак не могу заставить самого себя перестать стонать.

* * *

Медленно я просыпаюсь, цепляясь за совершенно удивительный сон, где огромные поля усеяны цветами, я гуляю среди них, и мне просто… хорошо. Это длинный сон. Слишком длинный, думается мне сквозь туман. Я болтал с Дэйтарк, но не помню, о чем она говорила. Ей нравятся цветы. Скоро пора идти на работу. Надеюсь, я еще не опоздал… Хочу почесать нос, но рука не слушается.

Я пробуждаюсь к действительности, адреналин бросается в кровь — я не могу шевельнуться, глаза слепит белый свет, где же я, черт бы меня побрал?И тут слышу торопливые шаги, белый свет оказывается потолком, и я вспоминаю, где нахожусь.

В больнице. Стянутый ремнями. Весь в трубках. Лицо перебинтовано. Все знакомо до боли, будь оно неладно.

Медсестра, или сиделка, или как там ее, лепечет мне что-то, но я не слушаю. Просто жду. Ничего другого не остается — только ждать.

* * *

Я все еще в полузабытьи, когда входит док, и почти сразу же он говорит что-то резкое медсестре у двери, а потом склоняется надо мной, и я вижу его лицо. Снова чья-то рука тянет меня за кишки, док улыбается, и глаза его блестят.

Получилось.

— Идешь на поправку — это чудесно.

Он делает шаг в сторону, пропуская двух сестер в зеленых халатах, в масках и перчатках, которые суетятся вокруг меня, отключают капельницы, убирают катетер — занимаются тем, чем и должны заниматься. Наконец одна из них протягивает руку к моему лицу, и я весь сжимаюсь, потому что все еще помню, как было больно давным-давно, когда меняли повязки и ни одно лекарство не могло унять эту боль.

Но сейчас боли нет, в самом деле, может, покалывает чуть-чуть, и повязок на лице нет, а чувствуется что-то вроде проволочной маски в форме лица. Ледяной воздух холодит кожу, и это приятно. Мне кажется — молекулы воздуха стучатся в нее.

— Можно посмотреть? — Слова звучат хрипло, горло жестоко саднит — должно быть, из-за трубки, которую мне вставляли.

Док отвечает не сразу.

— Мы еще не закончили, — медленно произносит он. — Тебе следует понять: процесс роста многих

и многих слоев тканей не происходит за считаные часы. Мы сделали перерыв, чтобы позволить новым клеткам стабилизироваться и дать тебе немного времени для восстановления мышечного тонуса перед завершающей стадией. Сейчас на тебе слой эпидермиса, но он — временный. Нам еще многое предстоит сделать.

Одна из медсестер подносит к моим губам соломинку, я невольно начинаю тянуть через нее, и вкус бутылочного яблочного сока во рту воскрешает воспоминания о том, как меня лечили в самый первый раз, но сок сладкий и успокаивает саднящее горло.

— Я хочу увидеть, — выдавливаю из себя, закончив пить, и приподнимаюсь, чтобы сесть.

Вернее, пытаюсь приподняться.

Все передо мной плывет и кружится, желудок выворачивает наизнанку, и затем я лишь чувствую, как чьи-то руки снова укладывают меня на постель. Я весь взмок, меня знобит от холода, и дрожь не унимается.

— Не так резко, — хмурится док, поглядывая на мониторы, выстроившиеся у моей кровати. Однако ни один аппарат не пищит. Это хорошо — я знаю об этом по своему давнему опыту. — Тебе придется снова привыкать к движениям. Не забывай, ведь ты пролежал десять дней.

— Десять дней?!

— Об этом было написано в документе, который я тебе посылал. — Он смотрит на меня, подняв бровь, довольный показаниями мониторов. — Ты же читал его и заверил сетчаткой? Первый сеанс самый длительный. Второй завершит процесс регенерации, а потом останется только сделать несколько пластических модификаций.

Интересно, о чем еще там было написано? Теперь понятно, почему сон казался мне таким долгим. Я собираюсь с силами, чтобы снова спросить, но он выставляет перед моим лицом зеркальце — дешевую импортную вещицу с пластмассовыми ободком и ручкой, такие можно увидеть в любой первой попавшейся лавке, — и я смотрюсь в него.

Знаю, что лицо еще не готово, но разочарование все же пронзает меня насквозь. Однако я заставляю себя смотреть. Вообще-то, стало лучше. У меня теперь есть уши, пусть частично. И нос. И лицо похоже… на лицо, что ли. Не то чтобы очень симпатичное, но хотя бы вы не будете кричать и падать в обморок, если встретите меня в темном переулке. Волос нет совсем, и кожа розовая, такая, как если бы я обгорел на солнце, или что-нибудь в этом роде. Я долго выдыхаю воздух — вместе с ним мне хочется выпустить разочарование, засевшее внутри, потому что даже если он оставит все как есть сейчас, и то это будет намного лучше того, что было.

Но я не хочу, чтобы он оставлял все как есть.

— Я намерен дать тебе неделю на восстановление. — Док задумчиво смотрит на меня. — Тебе надо быть готовым к выписке завтра утром. — Он умолкает на мгновение, слегка хмурится. — С тобой живет кто-нибудь? Тот, кто смог бы ухаживать за тобой, пока ты будешь набираться сил?

Я качаю головой, и, могу поклясться, это его как будто успокаивает.

— Знаешь что? — Он улыбается. — Может, погостишь некоторое время у меня? В моем доме много места. Так я мог бы непосредственно наблюдать за делом своих рук. И здание охраняется, так что пресса не будет тебя донимать.

Я собираюсь сказать «нет», совершенно автоматически, и тут что-то меня останавливает. Зачем так скоропалительно? Изучающе разглядываю его с минуту — придраться не к чему. Он не Домино. В этом я ничуть не сомневаюсь. Просто, может быть… так никто не поступает. Не предлагает помощь. Просто так. Он выжидает, и я замечаю некоторое нетерпение в его глазах и, может, даже обиду за то, что я еще раздумываю, а не сразу хватаюсь за приглашение. Какого черта?

— Я… простите. — Мне не надо притворяться, что я смущаюсь, потому что так оно и есть. — Это очень… мило с вашей стороны. — Я пытаюсь подобрать слова, которые произносят в таких случаях, но как это непросто — мне ведь никогда прежде не доводилось попадать в такие ситуации. — Спасибо, — наконец выговариваю я, чувствуя себя полным олухом.