Лучшее за год III. Российское фэнтези, фантастика, мистика

Первушина Елена Владимировна

— По-ни-маю, — с расстановкой сказал Бликс. — Она не может не узнать о том, что война была… По-ни-маю… Я готов поклясться, что она отправилась в Каперну. Чувство вины, понимаете? Ее ведет чувство вины за свое счастье. Оно не может не привести ее туда. Во всяком случае, эту версию надо будет проверить первым делом. Можем отправиться туда прямо сейчас — я без машины, но здесь есть бюро по найму автомобилей… Кстати, ваша жена водит машину?

— Да, вполне уверенно. Она вообще удивительным образом ладит с техникой. Как будто любой механизм для нее — любимая игрушка. Она в юности делала игрушки, помогала отцу.

— Послушайте, Хин… Господин Хин… Да, спасибо большое за ваш глинтвейн.

Я не хотела бы вас обидеть, но мне хочется сделать вам подарок. Просто это слишком неожиданно, а подарок может показаться вам дорогим, иногда люди на это обижаются.

— Сроду не обижался на подарки! Дарите мне хоть весь мир, я с радостью приму!

Она вынула чековую книжку и, прикрыв страницу ладонью, заполнила чек.

— Это на предъявителя, господин Хин. Чтобы вы купили новый барк. Или что там нужно для вашего будущего цеха. Собственно, это все равно. Вы здесь делаете замечательное дело. Вы не обидитесь? Я объясню, — она торопилась, не давая ему вставить слово, — я сама очень внезапно, думаю, вы понимаете, каким образом, стала богатой — я вышла замуж. Это был брак по любви, я даже поначалу не поняла, что мой муж богат, воспринимала все как должное — пока не осознала, что это было просто везение, слепое везение, чудовищное везение — и ничего больше. И я ничем этого не заслужила. Везение. Понимаете? И единственное, чем я могу отблагодарить судьбу за ее дары, — это облегчить ей работу.

— Самые щедрые чаевые за экскурсию, которые получал кто-либо! — молодо расхохотался Хин. — Благодарю вас сердечно, дорогая! Барк или засольные чаны — уж что-то да будет!

Она медленно поднялась из-за стола.

— Мне, наверное, пора, господин Хин.

— Я вас провожу до авто. И осторожнее, пожалуйста, за рулем после глинтвейна. Я по глупости сделал обычной крепости, а надо было вам послабее.

Он вернулся в трактир, оставив дверь открытой. Пепельное полотно света легло на темные плиты пола. Аромат глинтвейна тянулся из ее недопитого стакана, стоявшего ровно на том столе (и с той же стороны), за которым любил некогда сиживать угольщик Филипп. «Он врет. Его отец тоже врал; врала и мать. Такая порода…» — давние слова угольщика прозвучали так ясно, что Меннерс покосился на освещенные портреты Ассоль, словно голос раздался оттуда. «Вельбот проклятый! Много ты знаешь о нашей породе!.. Вот возьму и в самом деле открою музей и скуплю туда всю твою мазню! На эти вот самые деньги!» — Хин пристукнул кулаком по чеку. Тонкая подпись казалась овеществленной линией полета ласточки. Он, щурясь, прочел и расшифровку. Усмехнулся.

Мария Галина

Контрабандисты

По рыбам, по звездам проносит шаланду

Три грека в Одессу везут контрабанду…

Чтоб звезды обрызгали груду наживы, -

Коньяк, чулки, презервативы…

Эдуард Багрицкий.

Молодой Янис нервничал. Шаланду сильно болтало на мелкой паскудной волне, вдобавок сгустился туман. Свет носового фонаря «Ласточки» был обернут туманом, как ватой. Потом папа Сатырос задул фонарь. Слышен был только плеск волн, разбивавшихся о наветренный борт шаланды. А вот уключины не скрипели. Уключины были обернуты тряпками. Янис еще не привык к тому, что туман — это хорошо. Янис был в деле недавно. Его взяли, потому что деваться было некуда. Прошлой весной он, проходя по своим делам мимо белого домика на лимане, увидел смуглое бедро Зои, единственной Сатыросовой дочки. Зоя развешивала во дворе белье. Она тоже увидела Яниса, белозубого, загорелого, идущего по своим делам.

К осени Янис заслал сваху, усатую старуху гречанку, и мадам Сатырос, поплакав отнюдь не для порядка (она присмотрела Зое гораздо более выгодную партию), уступила. А куда деваться? Живот Зои к этому времени заметно округлился.

Теперь

Янис сидел на веслах, а Ставрос — на руле. Янис Ставроса побаивался. Ставрос был мрачный, заросший черным волосом, кривоногий, коротконогий. И папа Сатырос был мрачный, заросший черным волосом, кривоногий, коротконогий. Даже странно, что в семье кривоногих, коротконогих, заросших черным волосом людей получилась такая красивая Зоя.

Самое обидное, думал Янис, что их с Зоей сын удался в Сатыросов. Он даже родился покрытый каким-то темным пухом, весь, с головы до ног.

— Янис, — прошипел Ставрос, приложив тяжелую узловатую ладонь к уху наподобие слуховой трубы, — суши весла, кому говорят!

Янис послушно поднял весла.

— Ну? — спросил папа Сатырос, который был глуховат.

— Таки ничего, — сказал Ставрос, — Янис, греби дальше.

Янис послушно опустил весла и сделал сильный гребок. Мышцы на его спине красиво напряглись. Янис любил свое тело, свои красивые мышцы, белые зубы и черные усы. Он любил себя весело и легко, потому что знал, что его красота доставляет удовольствие — и Зое, и прачке Медее, обстирывавшей рыболовную артель на Лимане, и темнокудрой Рахили, пасшей своих козочек на выжженных жарой склонах. Он любил сам смотреть на себя в мутное бритвенное зеркальце и все старался повернуться к себе в профиль, потому что так он был особенно красив. Жаль только, что сын пошел в Сатыросов.

Темная громада фелуки встала перед ними неожиданно; Янис чуть не врезался в борт, сидящий на руле Ставрос ловко вывернулся, и шаланда подошла к фелуке впритирку. Фелука стояла темная, со спущенными парусами, на борту не горело ни одного огня.

— Спят они там, что ли? — пробормотал папа Сатырос. Вода билась о борт фелуки, мачты терялись в тумане.

— Это точно «Яффо»? — спросил Янис.

— Нет, — злобно сказал папа Сатырос, — это «Летучий голландец». Видишь огни на мачтах?

— Типун вам, папаша, на язык, — флегматично заметил Ставрос. Шаланда болталась на воде, норовя врезаться в фелуку носом.

Янис опустил в воду одно весло и принялся табанить. Какое-то время ничего не происходило.

— Крикнуть? — с надеждой спросил Янис, которому надоело.

— Я тебе крикну! — прошипел сквозь зубы папа Сатырос и тут же приложил рупором руки к усам и крикнул: — Эй, на фелуке!

— А-а! — откликнулись сверху. Остальные звуки съел туман.

— Спите, что ли? — воззвал Сатырос наверх. — Эй! Эфендим!

— О-уу! — откликнулись сверху.

Темный человек, перегнувшись с темного борта фелуки, протянул темный тюк. Папа Сатырос осторожно, как ребенка, принял его и уложил под скамью. Полдюжины тюков плотно легло на дно шаланды.

Фелука качнулась на воде, взвились треугольные паруса.

— Пошла, красавица, — крикнул папа Сатырос. — Эй, там, на фелуке! Хошчакалын что ли!

— Оу-а! — отозвались на фелуке.

— Ставь парус, Янис, черт ленивый, — заорал папа Сатырос.

Янис торопливо потянул шкот. Шаланда, лихо накренившись, пошла под парусом. Янис, нещадно третируемый семейством Сатыросов, на самом деле был отменным мореходом, и «Ласточка» легко неслась по волнам, оправдывая свое название.

— Они слева! — закричал Ставрос. Звуки мотора пограничного баркаса доносились как-то урывками, словно туман пережевывал их.

— Эх, не выдай, родная! — Сатырос отодвинул сына и сам сел на руль. Ставрос присел на корме и, широко расставив руки и оперев локти о фальшборт, целился в темноту из нагана. Фонарь патруля тусклым пятном мелькал во тьме, «Ласточка» взлетала на волне и вновь опускалась, брызги летели в греческие лица, и звуки чужого мотора, вернее, обрывки их, доносимые ветром, затихали вдали. Янис убрал парус, а Сатырос вновь уступил место на руле сыну.

— Все, — сказал Сатырос, раздувая усы. Вон ту акацию на обрыве различаешь? Держи на нее, там пещера в скале.