Лучший друг
Шрифт:
Успокоившись, все трое выскочили из дома и спустились по лестнице, но Егор решил задержатся у основания дома, разглядывая дряблую титановую обшивку здания, поросшую мхом. Он задумался, осознав, что больше, возможно, никогда не увидит всего этого. Сейчас ему казалось, что это рутина и повседневность, от которой хочется поскорей избавится, но что-то ему подсказывало, что домашний быт и рутина в один момент всплывут в воспоминаниях как что-то приятное.
Он в последний раз окинул взглядом дом и его обветшалые стены, отважно бьющиеся за жизнь цветы под лестницей, горящее окно тетушки Твид, висевшие на веревке трусы соседа, не снимающего их уже больше года, и битое стекло во дворе, так и не убранное с годами. Только сейчас Егор увидел, сколько всего можно
Последней мыслью, которая промелькнула у него в голове, были плакаты «GalaxyGuy» и Уорвика-Рыцаря с его тяжелым сапогом, со временем перешедшие из статуса «символ безысходности» в статус «горький, но ценный опыт». Маша, заметившая это приподнятое настроение и одновременно слегка подавленное расположение духа младшего брата, достала непонятный агрегат и сделала снимок. Из отверстия агрегата вылезла фотография, которая спустя какое-то время стала цветной. На ней младший брат стоял в своей серой рубашке, окутанный вечерним пейзажем на фоне родного дома, засунув руки в карманы и тихо смотря в объектив, словно призрак. Маша вручила ему фотографию, которую он бережно засунул во внутренний карман черного пальто Лёши.
Егор будто полюбил это все в один миг, от чего мысли о том, что он сошел с ума, показались ему не такими абсурдными; все же радость закрыла эти моменты и повела его вперед. Повела туда, где будут новые открытия, свершения и даже ужасы, которые когда-нибудь поменяют свои горькие статусы, превратившись в часть одной интересной истории, которую никто пока даже предугадать не мог.
– Любишь ты паясничать, братан, – сказал Лёша напоследок, докуривая последнюю сигарету у их дома, словно припомнив какие-то его грехи, причем ни с того ни с сего.
– Знаю, – ответил Егор. – Умею, как оказалось.
– Ты говорил с Лерой об этом?
– Нет, – соврал он.
Часть 2
РАСКРЫВАЮЩИЕСЯ БУТОНЫ
Глава 1
Пригород
I
– Снова бессонная ночь? – к стойке бара подошел парень лет двадцати. Все его тело опутывала паутина наколок и татуировок. Обритая голова со временем начала зарастать светло-желтыми волосами, убивая прежний грубый образ Вани.
– Да нет, работа. Не более, – Женя поднял усталые глаза на Ваню и улыбнулся своей постоянно печальной улыбкой так, словно видел его не впервые за долгое время, а в очередную трудную ночь рабочей недели. Последние три года прошли незаметно для него.
– Вижу, что устал. Давай, выходи из-за стойки, – он нежно, по-братски, взял его за плечо. – Два часа никого нет, а смена кончается через три. Никто не придет, а мы поговорим. Давно же не виделись, – тут он слабо толкнул его в грудь и улыбнулся кривыми, потемневшими зубами. У Жени на душе стало так тоскливо от вида старого друга, что он чуть не расплакался.
– А если Федорыч придет? – выдавил он, виновато опустив взгляд.
– Это управляющий который? И он-то для тебя причина не провести время со старым корешем? – задорно спросил Ваня.
– А ведь правда, чего это я, – Женя усмехнулся и принялся переворачивать стаканы, мысленно коря себя за такую глупость, которая, как он думал, могла ранить старого друга до глубины души.
– Ну, что с тебя взять. Погнали.
На улице была кромешная тьма. Город, ранее звавший себя Клецк, утратил презентабельность уже давно, еще даже до войны, которая затронула почти всю страну и так или иначе оставила свой разрушительный след. Жилы города, монорельсы, попадали, пробив крыши домов. Они были хорошими ориентирами для координации в бывшей столице заводов. Трубы тех самых заводов треснули и обвалились, на стенах старых домов из-за глубоко въевшейся копоти почти невозможно было различить старую краску, а дороги тут и там были вздутые, перекрытые жалкими деревянными поддонами и дощечками, чтобы ходить и жить в этих руинах можно было хотя бы на минимальном, так необходимом человеку уровне. Засунув руки в карманы длинной черной куртки и вставив в зубы косяк с дурман-травой, Женя шагал рядом с другом, держа путь в самые отдаленные уголки города.
Ваня был невозмутим. Отсидев с семнадцати до двадцати лет в необычной тюрьме нового города А, справив там совершеннолетие и проведя одни из лучших лет юности там, в этом грязном, полном отчаявшихся и жестоких людей месте, этот парень совсем не походил на жестокого бандита, осмелившегося покуситься на президента. Его лицо было добродушным, губы и кожа здоровыми, а взгляд ясным.
– Наверное, можно быть спокойными. Если бы не размеры города, ценность каждого человека в нем, ты бы загремел на пожизненное, а еще какую-то сотню лет назад тебя бы расстреляли, – говорил Женя, смотря на жалкий вид друга, и в душе его рвало на части от обиды на него и на себя. – Видимо, на тебя возлагают еще надежды – сделай все, чтобы их оправдать.
– Пошел он к черту! – рыкнул Ваня, вдруг смыв с лица прежнее спокойное выражение. – Наверное, и так. Однако я сделал то, что должен был сделать, и теперь не собираюсь кланяться в лапы ему! В конце концов, кому в голову приходит делать кота президентом? Этот ублюдок, будь он хоть трижды прав, не имел права такого делать, – негодовал Ваня и курил, еле держа себя в руках.
– А я считаю, ты слишком к нему радикален, – сказал Женя и осекся, снова почувствовав, что сказал совсем не то, что должен был. И пусть это было так; было жестоко по отношению к другу, потерявшему брата по вине Рея, но Женя чувствовал нутром, что Рей делал это из лучших побуждений. Это было трудно признать, и Женя понимал, что Ваня это никогда не признает, но ему лишь оставалось сочувствовать ему и всеми силами помочь выбиться в люди их жалкой и призрачной иерархии новообразовавшейся «страны».
Путь в дом Вани был спокойный и неконфликтный. Что странно, но сам дом отличался от дороги, ведущей к нему, своей мрачной, сырой, словно заживо гниющей атмосферой, в которой витал запах отчаяния. Это не был поэтический оборот. Заходя в дом, Женя ясно чувствовал незнакомый и противный ему запах, но явно и четко понимал его природу – человеческое отчаяние. В желто-серых полутонах, кривое здание, которое выделяли безработным и сидевшим людям, тоскливо тонуло фундаментом в помеси из грязи, мочи и гниющих отходов. Женю сильно удручало, что такой талантливый человек, как Ваня, попал в такое место. И ведь проблема только в том, что он, по этическим соображениям, которые они с ним так часто отвергали, был не прав, – думал Женя, аккуратно перешагивая через лежавшего на полу мужика, всего заросшего седыми волосами и с плешью на голове.
Дом был доверху набит сидевшими и безработными людьми, но для себя, за счет его сбережений, доставшихся от мамы и авторитета на нарах, Ваня смог выцыганить отдельное ложе и комнату, в какой-то степени даже цивильно выглядевшую и прибранную специально для прихода одного из немногих «блатных», коим и был Ваня, а в тюрьме города А таких ох как немного.
Привычка создания уютной атмосферы, даже в шалашах, которые они порой сооружали еще в детстве, сохранилась и до сей поры, в этой маленькой, неказистой комнатушке с лампой у стола и грязным подоконником с надписями бывших жильцов. В такой вид ее и привел Ваня по прибытии.