Лука
Шрифт:
И в заключение, когда уже так много обсуждено меж нами больших и малых проблем, позволю еще себе два коротких постскриптума, к которым вы уж, пожалуйста, отнеситесь внимательно, иначе, в противном случае, и все мое письмо можно будет просто скомкать и выбросить, к примеру, под колеса какой-нибудь пожарной машины.
Первый: какая же все-таки, уважаемый Лука, грязь мира - эти панки! Какая они - накипь цивилизации! Фальшивые постояльцы в нашей неизмеримой сверхдержаве добра. Какая это бесполезная субстанция! И как жаль, что я в свое время не обратил достаточно внимания на них.
Второй: а знаете ли, Лука, что это именно Марк видел вас тогда в трамвае с саксофоном и сообщил нам по секрету о своем открытии?! О, дорогой наш кромешничек - Марк! Как же я все-таки люблю его, черноголового!
Подпись: Декан.
Известно,
Когда нисколько не остается выхода, так незачем и отчаиваться, но оказалось, что и в Академии были уже известны оба эти события - и смерть Декана, и новое назначение, и, идя по Академическим коридорам впервые на свое высокопоставленное рабочее место, Лука уже угадывал вокруг себя и удивленный, завистливый шепот, и откровенное заискивание, и простодушное поздравительное роптание. Тогда же Лука получил несколько письменных доносов на студентов и на штатных работников Академии, получил он и от Марка доносы на его друзей Ивана и Феоктиста, и даже на самого Луку (написанный по ошибке); Деканова секретарша решила, что со сменой руководства ей теперь вовсе необязательно будет разбирать Академический архив, чего ей делать явно не хотелось, но Лука, долго предварительно промявшись и изведя себя сомнениями, говорил девушке, что он не хотел бы, видите ли, прослыть этакой новой метлой, которая метет по-новому только потому, что она сама новая, что он не хотел бы нисколько менять курс прежнего руководства, хотя он, конечно же, никакой не консерватор, но все же не совсем понимает какие бы то ни было преобразования без достаточно ощутимых и весомых причин, и что поэтому дойдя до главного, вовсе уж замямлил Лука - хорошо бы, если бы она хоть иногда все же занималась архивом, хотя бы это в виде особенного, личного одолжения Луке. Девушка вроде соглашалась, хотя Луке и казалось, что она над ним смеется в душе, но, когда он укрылся в своем кабинете, через минуту за ним следом вбежала Деканова секретарша, едва не в слезах (хотя, пожалуй, и не без некоторого трудноуловимого рассчитанного женского торжества), с грязными руками и с целой охапкой самолетиков под мышкой, и крикнула с порога, что, если Лука нагло вздумал ее домогаться, так пусть лучше прямо скажет об этом, а не сочиняет свои бессовестные отговорки, и решительно швырнула все самолетики на пол в кабинете. Лука, подумавши (и растерявшись тоже, разумеется, как всегда), говорил девушке, что она, пожалуй, может и не заниматься архивом, ничего в этом не будет страшного. И в этом-то и будет, думал про себя Лука, тот самый плюрализм, которого мне советовал придерживаться покойный Декан.
А вечером, когда у Луки уже от усталости слипались веки, к нему на прием неожиданно прорвался тощенький человечек, которого Лука почему-то поначалу принял за своего соседа-моряка, хотя это точно был не сосед и даже нисколько не был похож на соседа. Причем, оказалось, что того тощенького человечка хорошо знала Деканова секретарша, и долго не хотела пускать его к Луке, с самого утра, но тому как-то удалось обмануть девушку и хитростью проникнуть в Деканов кабинет. Лука спрашивал человечка, чего он хочет, но тот не отвечал Луке, и все воровато шнырял глазами по стенам, а когда Лука на минуту отвернулся, то даже стащил небольшой Деканов портретик со стены. Потом человечек говорил, что хочет, чтобы Лука разрешил ему открыть массажный салон в Академии и что присмотрел для массажного салона пустующее помещение возле физического кабинета, обещал, что на свои средства оборудует помещение и что Академии
Лука, в общем-то, готов был из плюрализма согласиться на предложение тощенького человечка, хотя, казалось бы, выходило не по профилю, и тот уже видел нерешительность Луки и очевидное его скорое согласие, особенно заметное по причине неискоренимой толерантности во взоре молодого человека, но вместо благодарности почему-то лишь больше распоясался.
– А хотите, я и вам теперь сделаю массаж?
– говорил человечек. Увидите тогда, как у вас сразу перестанут слипаться веки. О, я двадцать лет занимаюсь массажем, и где-то вам еще доведется увидеть массажиста лучше, чем я?!
Лука не хотел никакого массажа, но никак не мог в том убедить человечка.
– О, массаж, массаж!
– говорил посетитель.
– Обязательно массаж! Я только, если позволите, приглашу своего ассистента.
– Григорий, заходи!
– крикнул человечек, поворотившись к двери.
– Декан согласился.
– Ну вот тебе, пожалуйста, - подумал Лука.
– И меня уже теперь все Деканом называют. Честное слово, должности изменяют отношение к человеку, или возвышают его или унижают; во всяком случае, настолько, что он становится в центре некоторого неосознаваемого вращения идей и мнений, настолько, что он становится источником новых соприкосновений, новых взаимосвязей и закономерностей...
Худые люди не вызывают доверия, а Лука думал, что никого не может быть на свете более худого, чем его посетитель, но когда дверь поспешно отворилась и в кабинет забежал тот, кого называли Григорием, так того в первую минуту можно было и вовсе не заметить из-за его худобы. Григорий был совсем плюгавый человечек, даже лет на двадцать старше своего тоже немолодого товарища, маленький и совершенно лысый, все его свойства открывались в Григории как будто поочередно, и каждое новое из них замечалось Лукой только по истечении некоторого времени. Он весь из себе исчадье любезности, с приветливой улыбкой и с протянутой для пожатия рукой ринулся к Луке, быстро и велеречиво приговаривая: "О, массаж, массаж, ничего нет полезней для здоровья, чем хороший массаж. Вы теперь сами убедитесь в качестве нашего массажа. Но не подумайте только, что мы вам подсовываем что-нибудь непроверенное..."
Григорий столько излучал приветливости, что Лука вовсе даже машинально поднялся и тоже протянул руку навстречу вошедшему, но тот вместо пожатия вдруг ловко заломил руку Луки за спину, так что Лука даже вскрикнул от боли, и повалил молодого человека лицом на его письменный стол. Первый посетитель подхватил ноги Луки и забросил их тоже на стол, и, прежде чем Лука сумел осознать, что делают с ним его посетители, тощенький посетитель по-обезьяньи запрыгнул на спину Луки, и тут-то начались для молодого человека его главные мучения.
Человечек немилосердно щипался, мял Луке кулаками бока, спину, таскал за волосы и тряс за плечи, так что молодой человек все бился лицом о столешницу, и несколько раз в увлечении укусил его за ухо и за шею, всего обслюнявив при этом. А Григорий, который крепко держал ноги Луки, чтобы тот не мог вырваться, и примерялся сделать Луке какой-нибудь болевой прием на ноге в продолжение всего истязания, торопливо шептал Луке на ухо, обдавая его своим жарким, неприятным, чесночным дыханием: "Мы от Декана! Мы от Декана! Мы от Декана!"
Зато утром, когда Лука, осторожно прихрамывая после вчерашнего массажа, отправился в Академию, его вдруг по дороге забросали цветами какие-то поклонники науки.
Честно говоря, для Луки было бы лучше, чтобы поменьше неожиданностей было в Декановом кабинете. Однажды он обнаружил, что в кабинете у стены, оказывается, стоит аквариум с хищными, злобными, зубастыми рыбками. Лука подумал, что ему нужно кормить рыбок, и принес из дома маленьких, розовых червячков, какими обычно кормят рыбок, но Декановы рыбки совершенно не обращали никакого внимания на червячков, которых принес Лука, и продолжали как и прежде пожирать друг друга. Потом, когда их стало не больше десятка, и они от хорошего питания выросли каждая размером в две ладони, то часто собирались все вместе и, ощеривши острые зубы, злобно посматривали через стекло на самого Луку своими плотоядными взглядами. С тех пор Луке и по ночам стали сниться Декановы рыбки.