Шрифт:
Вениамин Яковлев
Лукавна и Сосипатр
сказки
Кукла Лукавна
Родилась Лукавна как-то внезапно, как-то невзначай. Бабка её, Тьмутаракань Воловий-Взгляд-Вытаращены-Глаза, внезапно разрешилась. Отца и матери не было вообще. Откуда-то из склянки, как принято сейчас. Легкий хруст стекла, потрескавшийся от кипятка стакан... Из ничего. Пойди потом ищи - с Сатурна?..
Вытаращены-Глаза была крепкой рефаимкой, секретаршей Сталина. Строчила смертные приговоры, ввинчивалась ухом в подпольное слуховое устройство. Маячила на подоконнике, ходила сомнамбулой по карнизам, кричала на 1 мая "Ура! Долой фашистов!" и умирала "за родину, за Сталина". Как только Лукавна родилась, Тьмутаракань врезала ей крепко по челу дубинкой
Родовой шок, если его не остановить практикой трезвения, приводит к астральным выходам, кладбищенским полетам, к литературной или сексуальной магии. Лукавна потом гастрономила, шила, куда-то её попутно ветром относило, и опять причаливала к берегу... Сдуру вышла замуж за богатыря-калеку. Родила от него Сосипатра, развелась, опять вышла, и опять родила того же Сосипатра. Потому Патрик был особенно ей дорог, что от двух мужей происходил одновременно. Мужья между собой дружили, и Лукавна как-то делила свое полигамное саксофонное сердце между двумя вечными её ухажерами. Отца своего Лукавна не помнила, как если бы родилась безмужне, но от порочного семени, как если бы не от земного существа. Тьмутаракань, говорят, к 30 годам обратила мужа в двухметрового удава и съела с потрохами. Склероз, туберкулез, псориаз... Глазищи как вытаращит - так и поедает человека за полгода живьем!
Больше ничего о себе Лукавна не помнила. Разве что бабка Тьмутаракань время от времени била её дубиной по макушке и лопаткам и напоминала: "Ты у меня смотри!" - "Что смотри, бабуля?" - наивно ворковала девочка Лукавна. "Смотри, неси меня в себе! Смотри не забывай, что я живу в тебе-е-е... и буду вечно жить. Повторяй: и бу-ду веч-но жить..."
Сосипатр был мальчик упрямый, уютный и очень добрый, домашне-телевизионный. Тьмутаракань и Лукавна одевали Сосю в морской костюмчик, закручивали кудряшки и поедали потихоньку, поделив на двоих: кому какой лакомый кусочек. К трем годам бедняга Сосипатр уже совсем был мешок с костями, ходил, как заключенный из Освенцима, божие привидение. Так бы и погиб безвестно, положив душу неведомо кому и куда, если б не грянула Новая Святая Русь, и от её силищи молодецкой не порушились Тьмутараканские путы да заветы. Отряс Патрик прах лукавнующих своих родительниц и пошел за Господом, да так далеко ушел, что и имени его прежнего уже никто не помнит...
Как Сосипатр человеком стал
Один глаз Лукавны был с черной повязкой, а другой - выкаченный; и куда-то вперяла его в подсознание, до сознания, вглубь сознания. Со знанием дела до чего-то доискивалась, что-то там хирургисала, скальпелем по мысленным внутренностям. Свою искорку вынимала и передавала другому. Святая Лукавна ну любила плодить калек! Бывало, оглянет младенца, спеленает в родовую рубашечку и отдаст родовой энергии, и силы Божии заберет. Бывало, зайдет в детский сад да юных богатырей десятерых возьмет себе на воспитание - и превратит в живых калек, а сама растет ядреная, здоровая такая, тысячелетне ненасытная. Счеты ей предъявляют, счеты кругом... Но заговоренная Лукавна не сдается - отбивается: "Я, говорит, не виновата, я ни в чем не виновата... Сами они такие. А нечего было..."
Бывало, и с клюкой летала, и заговаривала против змей. Как взглянет - так человек преображается её могуществом. И славили Лукавну окрестные байбай-богатыри... О происхождении её знали только, что отец воевал на фронтах мировой войны с духами тьмы преисподней и дослужился до полковника, но потом перевели его в хорунжие. Умер от тифа в совковской больнице.
Рожать Лукавна не хотела. И когда где-то в добытийной реанимационной ей возвестили о рождении мужского пола, Лукавна, бледная от страха, прошептала: "Только не Сосипатр". Дуриан Каликович Перехожий, муж Лукавны, склонился над своей драгоценной половиной и сказал: "Ну, как? Луковичка, как? Как назовем? "Только
– "Тогда Сосиматр?"
Мальчика назвали Сосипатр Дурианович Калика Перехожий.
Сосипатр был мальчик умный. Свалился откуда-то с Сатурна, летал на китайской тарелке. Немного был с холодком. Чтобы угодить Лукавне, Сосипатр нарожал ей кучу детей. Лукавна взялась было за их воспитание, да хватало у нее других забот, и диалога с Сосипатром Дуриановичем у нее не получилось. "Ах, задавила б я его между ног в свой час, - думала в бессонной ночи Лукавна, - но не вышло". Сосипатр тем временем терзался страхом: если Лукавна его не одобряет, как ему дальше жить? Не дает ему жить Лукавна!
Выбился Сосипатр в люди, стал поэтом, принес Лукавне на стол сборник "Кедры охламонские". Лукавна и глазом не моргнула: "Эх ты, Сося! О детях бы позаботился, дети ненакормлены и ненапоены..." Сося принялся о детях заботиться. Удалился в заморские страны - купцом-миллионером пришел: кафтан красный, шапка купеческая, вид лихой, из усатых уст пар пышет - силушка молодецкая. Во дворе - роскошный кадиллак, в подарок - ковер из Эль-Рияда. "Я, матушка Лукавна, стал отменным купцом, миллионером! Детей кормить - ой-ёй-ёй! Нашенских, плюс калек, плюс калик перехожих... Хватит!"
Но Лукавна, опять же, не моргнула ни одним глазом, ни черным, ни выкаченным, напротив, вдруг стала мрачнее тучи да подбоченилась, да укоряет Сосипатра: "Вот, если б ты еписькопом стал!" - к тому времени повадилась ходить в одну церкву, где её провозгласили живой святой и составили ей акафист: "В честь Лукавны Сосипатровны Перехожей".
Служила Лукавна всегда ревностно: стояла, как свечка, пока ноги не набухали. Склоняла голову, и так, и эдак ежилась, шеей ворочала - как бы покаяться. И хотя не выходило, но мода была такая - изображать из себя что-то со свечкой в руках. А стояла в храме рядом с князем Реликтом Совковским и что ни день плакала: "Хоть бы змей-горыныч помог, хоть бы кто ещё... Хочу, чтоб сын стал еписькопом! Что кадиллак - мой-то дурак совсем. О душе, о душе надо, чтоб обрела обетование вечное и авраамово потомство..." - "Ты вытянешь воспитать-то его, авраамово потомство? Его же как песка морского, как птиц небесных будет, как звезд?" - спросил у Лукавны князь Реликт Совковский во время службы.
– "Уж как-нибудь. Только бы Сося еписькопом стал".
Сосипатр бросил вольготное купечество, распродал, как положено, имущество, раздал деньги: половину отцу, половину матери. И стал нищим. На помойках стал побираться, на вокзалах, строчить стихи под Осипа Мандельштама и записался куда-то в секту недорожденных-неусыпающих. И поклончиков клал по тысяче в час, и плоть умерщвлял, и так и эдак старался; и в канализационных нечистотах купался, и в иосифлянский центр записался (секта такая была самоумерщвленников-мракобесников: чтобы власть иметь сильную и жертвам пятки поджигать). И однажды, вымазавшись в навозе, которым Лукавна удобряла землю на своем огороде, Сосипатр пришел в дом и сказал: "Мама, я стал святым, как ты, живым святым. Не осуждай меня больше, пожалуйста. Разреши мне жить. Мама, ты меня съела!"
Лукавна выкатилась из орбит. "Дурик, посмотри на него!
– подбоченившись, наступая на Сосика, начала она.
– Посмотри, у всех дети как дети, а у меня только страх. Я боюсь одного - умереть. Я для чего его родила? Чтобы жить. Я вообще не умру! Посмотри - у Бесовны, соседки нашей, уже академик, у этой матерщинник отменный, спортсмен, у Кащеевны сын - римский папа. А наш-то придурок, глянь, еписькопом стал! В какой же ты церкви еписькоп?" "Иосифлянского центра по самоумерщвлению".
– "Что же ты, и монашком стал при живых-то детях?" - "Монашком стал", - как бы подыгрывая Лукавне, начал Сосипатр - только бы вступить в диалог с матерью. Да не тут то было! Лукавна, глубоко вздохнув, посмотрела в родовое зеркало: "Эх, ты бы в какую истинную секту пошел!"