Луна и солнце
Шрифт:
Она собралась с духом и призвала на помощь все свое самообладание.
— Хорошо, только расшнуруйте мой корсет.
Она сняла корсаж амазонки, туфли и чулки и повернулась спиной к окну. Граф Люсьен расшнуровал ее корсет деликатными и уверенными движениями.
Босая, в одной рубашке, она встала лицом к окну и к сумеркам.
— Выходите, — ободрил ее граф Люсьен, — не бойтесь.
Опираясь на его руку, она выбралась к нему на карниз и тотчас судорожно схватилась за статую лютниста, цепляясь за плечо каменного музыканта. Ее никто
Граф Люсьен вскарабкался по стене, показывая ей старые, испытанные уступы, на которые можно было поставить ногу, впадины, за которые можно было держаться. Добравшись до гребня крыши, он протянул ей руку.
Снизу донеслись голоса. Придворные высыпали из дворца на террасу. Мари-Жозеф попыталась укрыться за музыкантом.
— Скорей!
Она скользнула следом за ним, полускрытая от любопытных глаз статуей, и стала взбираться наверх. Одно пьянящее мгновение, и вот она уже перебралась через гребень и сидит на пологой крыше.
— Вы правы, граф Люсьен, — сказала она. — Отсюда действительно открывается лучший вид. Только бы не узнал его величество!
Она натянула рубашку на колени и обхватила их руками. За день черепицу нагрело солнце.
— Уверяю вас, его величество в юности провел немало времени на крышах.
— Что он здесь делал?
— Навещал своих возлюбленных и горничных.
Мари-Жозеф удивленно взглянула на него.
— Не бойтесь, я не стану вас соблазнять, мадемуазель де ла Круа. Сидеть на крыше можно, а вот заниматься любовью — едва ли, для этого нужна постель. Я же говорил вам…
— …Что вы не испытываете ко мне никаких чувств. Я вполне доверяю вам, сударь.
— …что привык окружать себя всевозможными удобствами.
— У вас есть кальвадос?
— Я оставил фляжку в кармане жюстокора.
— Какая жалость! — вздохнула Мари-Жозеф.
— Бывают случаи, когда я порекомендовал бы трезвость.
— Какие же, например?
— Когда вылезаете на крышу дворца.
Она рассмеялась, но одновременно почувствовала желание расплакаться.
— И возможно, лучше быть трезвым, когда выходите из себя. Мне жаль, что мы с братом так рассердили вас сегодня, — сказала она. — Но… вы были очень резки с Ивом.
— Он заговорил со мной как со слугой! И чего же он ожидал? Чего же вы ожидали? Как я должен был ему ответить? Мадемуазель де ла Круа, вы даже не представляете себе, насколько я могу быть резок. Если вам посчастливится, вы никогда больше не увидите, как я выхожу из себя — когда я трезв.
— Мне так жаль, что мы оскорбили вас.
— Это он оскорбил меня. А вы всего лишь потребовали у меня невозможного.
— И это вас не обидело?
— То, что меня приняли за чудотворца?
Граф Люсьен улыбнулся, и Мари-Жозеф поняла, что прощена.
— А вы простите Шерзад за то, что она причинила вам боль?
Едва у нее вырвались эти слова, как она пожалела, что произнесла их, но было уже поздно. Она попыталась как-то смягчить
— Я знаю, что она не хотела…
Граф Люсьен резко обернулся к ней, жестом приказывая ей замолчать.
— Выслушав ее историю, я кое-что осознал. Полагаю, это и входило в ее намерения. Однако поверьте, это не играет роли.
— Важно лишь мнение его величества.
— Да.
— Но ведь ему ничего не стоит отпустить ее.
— Ничего не стоит? — воскликнул Люсьен. — Он утратит шанс обрести бессмертие.
— Она не в силах даровать бессмертие, граф Люсьен, клянусь вам. Это во власти одного лишь Господа.
Граф Люсьен мрачно глядел вниз, на раскинувшиеся возле дворца сады.
— Простите меня, — пробормотала Мари-Жозеф.
— Я надеялся… — Граф Люсьен покачал головой. — Что же будет, когда он умрет?..
— Нам всем предстоит умереть. Но ее он убьет, ничего не получив взамен.
— Почему? Он может покорить русалок по соображениям государственной важности. Это послужит к его вящей славе и упрочит его власть. Это покажет всем, насколько сильна Франция.
— Не слишком ли многого вы требуете от одной маленькой русалки? Неужели ей предстоит еще выиграть войну, положить конец голоду и наполнить казну?
— Если бы она смогла выполнить все эти условия, оставшись в живых, — предположил Люсьен, — то его величество, пожалуй, освободил бы ее.
Луна, почти полная, расцвела над крышей дворца за их спинами. Растрепанное облако проплыло мимо, скрыв лунный лик, и серебристый свет луны словно осыпался падающими лепестками. Серебро облило блеском голову и плечи графа Люсьена, его коротко остриженные волосы, белокурые, льняные, цвета белого золота. Лунный свет обвел его профиль, изгибы его бровей.
Мари-Жозеф удивленно ахнула, и Люсьен обернулся к ней.
— Вы — не сын его величества!
— Я же говорил вам, что нет, — отвечал Люсьен.
— Вы — сын…
— Я — сын своего отца, — отрезал Люсьен, пытаясь отвлечь ее от опасных прозрений.
— …королевы! — воскликнула она. — Королевы Марии Терезии! У вас такие же светлые волосы, такие же серые глаза, как у нее! Она любила вас…
Мало кто догадывался об истинном происхождении Люсьена, а если и догадывался, то весьма осмотрительно молчал.
— Мой отец был великой любовью всей ее жизни. — Люсьен не мог солгать Мари-Жозеф де ла Круа. — И он любил королеву. Ее одиночество, ее грусть вызывала у него острое сочувствие. Он любил и уважал короля и служил ему верой и правдой. Королевы нет в живых, и никакие упреки ее уже не коснутся, но жив мой отец: если вы публично объявите о своих подозрениях, то обвините его в государственной измене, а меня…
— Я никогда более не пророню об этом ни слова, — пообещала Мари-Жозеф.
Какое-то время они сидели в молчании. Далеко внизу сады постепенно заполнялись зрителями: гостями его величества, придворными, подданными. Над парком собрались тучи, скрыв лунный свет.