Лунная радуга. Этажи(Повести)

Авдеенко Юрий Николаевич

— Все равно поздравляю, — сказал Мишка. — Я бы поцеловал тебя, но у меня язык в чернилах.

— Скажи, когда нас кинулись искать в казарме? — спросил я.

Оказалось, что в казарме наше исчезновение обнаружили только на подъеме. Сержант Лебедь недоумевал: штаны и гимнастерка на месте, а люди как в воду канули. Расстроенный сержант позвонил дежурному по части. И доложил, что в его отделении… таинственно исчезли двое солдат.

— Ну, я бы не сказал, что таинственно, — возразил дежурный. Он возразил весело, ибо был убежден, что ни один праздник без ЧП не обходится,

и любил при случае повторить это.

— Для меня все ясно как день, — сказал он сержанту Лебедю.

То же самое он ответил начальнику караула, когда тот сообщил, что Мишка Истру набрал в рот казенных чернил.

Вместе с обмундированием Сура передал нам по пачке сигарет. Мы осмотрительно спрятали их в погоны. Там же, в погонах, хранились спички и серка.

Часов в десять пришел начальник гауптвахты младший лейтенант Кокшин. Арестованные называли его между собой «микромайором». Записки об аресте на нас еще не поступили. Однако Кокшин был в курсе дела. Он старательно обыскал нас, даже заставил перемотать портянки. К счастью, пощупать погоны он не догадался. Ничего запретного не обнаружив, Кокшин ушел.

— Закурим, друг, — сказал в своей камере Мишка. Он чувствовал себя прескверно и не понимал, почему у него в чернилах язык.

Не успел Мишка закурить, как Кокшин вдруг вернулся. Повел носом. Учуял табак. И спросил:

— Кто курит?

— Я, — сказал Мишка.

Но Кокшин, обезоруженный наглостью, прошел мимо, заглянул ко мне, потом еще в две-три камеры и только потом, сообразив, в чем дело, он подошел к Мишкиной камере и сказал:

— Значит, это ты куришь?

— Я… Только не в затяжку, — ответил Истру.

Кокшин открыл дверь.

— И папиросы у тебя есть?

— Сигареты.

— А где они лежат?

— Не скажу, — ответил Истру голосом Красной Шапочки.

— Выворачивай карманы, скидай сапоги…

Прошла минута. Я слышал пыхтение Мишки.

Он всегда пыхтит, когда разувается. Еще минута… Я понял, обыск не дал результатов.

Мишка снова закурил.

Кокшин еще дважды обыскивал его.

«Нашла коса на камень», — подумал я.

Кокшин увел Мишку в свой кабинет.

Мишка не возвращался долго.

Я сидел на табуретке и слагал песню. Бумаги не имел. Слагал песню в уме, как народный акын. Беззвучно шевелил губами. И думал, сколько суток дадут мне и Мишке. Учитывая сегодняшний инцидент с курением и чернилами, следовало полагать, что Истру заработает суток на пять больше.

Мишка не возвращался.

Пришел выводной. Открыл дверь моей камеры и сказал:

— К начальнику гауптвахты.

Чтобы попасть в кабинет начальника гауптвахты, нужно было выйти на улицу, миновать небольшой дворик и подняться на крыльцо.

Во дворе ходил часовой. Он охранял вход в караульное помещение. Если во дворе появлялся посторонний человек, часовой кричал:

— Помощник начальника караула, на выход!

Я поднялся по ступенькам. Негромко постучал в дверь.

— Войдите! — услышал я голос Мишки.

Я открыл дверь. Мишка сидел на диване, закинув сапог на сапог, и курил папиросу. Начальника гауптвахты в кабинете не было.

— Кури! — Истру указал на распечатанную пачку «Беломора», которая лежала на столе.

Я ничего не понимал.

— Видишь эти инструкции и картонки? Нам следует соединить их при помощи клея…

— Где начальник? — спросил я.

— Пошел выяснять, сколько нам отпустили.

— А почему ты здесь?

— Я попал в доверие…

— Пожертвовав тайной сигарет?

Мишка возмутился:

— Ты обо мне плохо думаешь! Все было иначе…

Кокшин привел Мишку в кабинет. Истру стоял и со скучающим выражением лица смотрел на большой письменный стол, где, помимо уставов, инструкций, лежал раскрытый задачник по геометрии с применением тригонометрии и листок исписанной бумаги.

Кокшин читал Мишке инструкцию внутреннего распорядка на гауптвахте, тщательно подчеркивая то, что носить пояса и курить табак арестованным не разрешается.

Мишка, понаторевший в математике на подготовительных курсах, тем временем читал условия задачи и содержимое листка.

— А вот здесь ошибка, — вдруг сказал он. — Это отношение тангенса взято неправильно.

Кокшин, видно, долго мучился над этой задачей. Он охотно откликнулся:

— Где?

Мишка указал на чертеж. Потом взял карандаш, сделал несколько нужных вычислений и сказал:

— Готово.

— Ты математик, — обрадовался Кокшин. — А эту решишь?

Истру без особых трудов решил и вторую задачу.

Выяснилось, что Кокшин намерен экстерном сдавать за десятый класс и вообще хочет стать инженером. Мишка приветствовал подобную инициативу, напомнив, что учение — свет, а неученье — тьма.

Потом они договорились, что Кокшин пойдет в штаб полка выяснять нашу участь. Мишка же может оставаться в кабинете, клеить инструкции. Мишка сказал, что ему скучно в одиночестве, Кок-шин разрешил позвать меня.

— Мишка, — похвалился я, — в твое отсутствие я сочинил песню.

Мной недоволен кто-то, В камере я, на «губе»… И в записном блокноте Песню слагаю тебе. Верю, ты любишь, родная…

Кокшин вернулся к обеду. Он сказал, что командир полка дал нам по десять суток строгого ареста. Теперь, когда записки были налицо, порядок требовал, чтобы мы ушли в камеры.

Уголь

Лясничать я не умею. И еще петь не умею, И в шахматы играть тоже… Два последних недостатка кажутся мне безобидными, как детские игрушки, потому что я встречал многих людей, которые честно заявляли, что не умеют петь, не умеют играть в шахматы. С первым же дело обстоит сложнее. Каждый человек, порою не признаваясь лично, где-то в глубине души считает себя большим умницей. И, сложив морщинки над переносицей, любит произносить истины, когда-то познанные светлыми головами, но успевшие обветшать, как шинель к третьему году носки.